Рассказы нашего Деда

[Alehandro]

В общении с дочерью ушедшего от нас поэта и писателя, пограничника Виктора Проскурякова Еленой родилась идея, что наряду с темой "Памяти Виктора Проскурякова" в разделе "Стихи пограничников", было бы неплохо собрать в один сборник и его прозу. Что я и делаю, открывая новую тему "Рассказы нашего Деда"...

"Горы зовут"

Мощной, волосатой рукой, с пальцами-сардельками, выловил из кастрюли сосиски, кинул их на тарелку, на сосиски пришлёпнул столовую ложку горчицы и бросил на прилавок тарелку. Хозяин небольшой забегаловки, на привокзальной площади Тбилиси, занимал своими габаритами, четверть объёма помещения. Для меня место у стоячего столика нашлось; с сосисками и пивом, затолкав под столик чемоданчик, я блаженствовал: охлаждался и утолял голод. А голоден был потому, что на поезде Москва-Тбилиси, в котором я приехал, после Туапсе, отпало всякое желание сходить поесть в вагон-ресторан. Буйный нрав и неудержимый темперамент, а скорее всего распущенность и гордое чувство «хозяина», превратили вагон-ресторан в кабак, в самом плохом понимании этого слова.

Сосед по столику, невысокий, худощавый, пожилой грузин, предупредил меня в отношении чемоданчика: уведут! «Да там ничего нет, - ответил я, - и кто уведёт?». «Они» - коротко и загадочно высказался сосед и вышел. Я ничего подозрительного не видел.

С хозяином, возле прилавка, пил водку на пару, очень солидный капитан гаишник, приехавший на милицейском мотоцикле. На запястье у капитана болтался полосатый жезл.

«Они» обитали за углом забегаловки. На деревянной скамейке сидели трое мужчин, очень громко разговаривающих, почти кричащих. Из их грузинских слов я выхватил одно, вроде русское, - Машка. Машка сидела тут же, покачивалась. Пока я курил, её увели за следующий угол, откуда, через некоторое время появилась в образе воробьихи, только что искупавшейся в грязной луже. Я плюнул и пошёл покупать билет до Кировакана. Поезд местный, Тбилиси-Ереван, отходил через четыре часа, но билетов в кассе не было. Уеду без билета, так я решил, присмотрел скамейку, сел, прикрыл глаза, вспомнил…

Четыре года назад, в Литве, в Рукле, в учебном пункте ВДВ, когда я получал «материальную помощь», подполковник сказал мне: «До встречи на Кавказе» Я тогда не обратил внимания на это, думал «дядя шутит». Снова я новобранец, теперь младший лейтенант, расту. Возраст Христа, пожалуй, придётся оставить «мечту» о беспросветных генеральских погонах, можно остановиться на одном просвете и на самых скромных звёздах.

Перестройка Никиты Сергеевича продолжения не имела, всё начало возвращаться на «круги своя», посёлок Калевала, который получился из бывшей Ухты в 1963 году, стал районным центром старого-нового Калевальского района. От Ухты остались лишь наименования организаций: совхоз «Ухтинский», леспромхоз «Ухтинский», да пожилые продолжали Ухту поминать. Населению стало удобнее жить: собственное правительство под руками.

Пассажирский поезд Тбилиси – Ереван заполнили способом анархо-демократическим: садились, кто хотел и куда хотел, грузили в пассажирский вагон всё, без чего мог прожить Тбилиси и без чего пропадает Армения, и хорошо ещё, что в Тбилиси слоны не водились, их не грузили.

Я впервые был в горах, первый раз ехал в поезде по горной железной дороге. От Туапсе до Тбилиси окно вагона притягивает: море, горы, буйная южная растительность, дома, каким-то образом существующие на крутизне склонов. Я засмотрелся. Сосед по купе спрашивает: «Что думаешь?». «Думаю, как кукурузу садили на такое поле». Сосед ответил: «Зачем надо думать, да? Из рогатки, с поезда. Не надо пустяки думать, иди чача пить». От Тбилиси в сторону Еревана вообще сплошная железнодорожная экзотика. В моей голове плохо приживалась мысль о реальности существования тяжеловесного железнодорожного сообщения в таких экстремальных условиях. Но факт в наличии - мы ехали. Временами со скоростью пешехода. Про один мост, через речную долину, (долины тут не русских полноводных рек – в ширину, а по кавказки – в глубину), на головокружительной высоте пропускающий поезда, ходит предание-легенда. Про инженера, построившего этот мост. О том, что он стоял под мостом во время первого рейса тяжелого состава. Внизу, под мостом, остались следы сапог инженера на свежем бетоне. Вот такая красивая легенда о былых умельцах.

А теперь легенды кончились, скучная проза жизни заставила лезть в карман, искать там затерявшийся смятый трёшник: по вагону ходил проводник. С сопением старого паровоза, выпускающего пар из своего прохудившегося нутра, останавливался около каждого пассажира и протягивал, солидных размеров, ковшик ладони, в который попадали трёшки и пятёрки. Много он не брал.

Я стоял в тамбуре, курил. Присоседился невысокий крепенький светловолосый мужчина, чуть постарше меня, познакомились, разговорились. Валерой его звать. Русак. Вырос на Кавказе. Валера предложил: «Ехать долго, ехать насухую скучно, давай выпьем». Немного помявшись, сказал ему, что у меня в кармане вошь на аркане, да и где найдёшь выпивон. Вагона-ресторана в составе не было. Валера коротко хохотнул, притушил сигарету: «Пошли».

Через два или три вагона, около купе проводников Валера остановился. Дверь открыта, проводник на месте. Быстро, на грузинском языке, Валера договорился. Проводник достал начатую бутылку водки, плеснул полстакана. Валера выпил, без закуски. Я без закуски не умею и стою, и держу стакан. Проводник догадался: «Закусить нада?». Достаёт откуда – то снизу, но не с пола же, лаваш, отрывает порядочный кусок, суёт его мне под нос: «На!». Смотрю на его грязные пальцы, держащие хлебушек, и думаю – с водкой не страшно, выпил. Сидели, стояли, курили, говорили, договорились до того, что Валера говорит: «Бросай ты этот Север, приезжай, доходное занятие найдём. Вот тебе телефон, по нему меня найдёшь». Бумажку с номером телефона взял, сунул в карман. Не впервые становлюсь объектом вербовки, то ли обличье у меня такое, то ли разговор и суждения отдают некоторым нестандартом, что привлекает внимание, то ли ещё что-то.

В Москве было дело. В 1959 году. Отслужил срочную службу. Дружок мой, Толя, у которого остановился, несколько отошёл в сторону. Причина достаточно уважительная: к нему приехала невеста. А моя не приехала, осталась она скучать и ждать меня. Осталась в Карелии. Бродил я как-то по павильонам и аллеям ВДНХ, как неприкаянный, зашёл в летнее кафе, возле фонтана «Золотой колос», взял пару кружек пива. Народу не было. Напротив, за соседним столом, пил пиво мужчина средних лет, в светло-сером костюме.

Сидел долго, спешить никуда не надо, смотрел, как кормят зеркальных карпов в пруду, как наглые чайки участвуют в этом процессе, и не заметил, когда подсел за мой столик, незнакомец в светло-сером костюме. Разговорились. Сказал, что демобилизовался, жизнь устраивать теперь надо. Незнакомец антимонию не разводил: « Хочешь работать у меня, рискованно, но денежно». Мне такой оборот событий не понравился. Я сказал, что рисковать не собираюсь, надо осмотреться, подумать, и, вообще, через двадцать минут у меня назначено свидание около главного входа. Встал и ушёл.

«Звони после сборов, что-нибудь сообразим» - сказал напоследок Валера, но я ничего не ответил, я спешил к армейским крытым «Уралам», стоящим около вокзала. Горный центр подготовки военных альпинистов принимал новобранцев.

Историю создания этого центра поведал, однажды, майор Чуб, начальник штаба сборов. Министр обороны СССР Маршал Гречко навещал Болгарию. На одном из приёмов, устроенных болгарскими братьями по оружию, по случаю открытия центра по подготовке горно-стрелковых войск, Гречко перебрал и заявил: «У нас такой центр уже давно работает!», пригласил болгар посетить учебный центр. Когда маршал проспался, ему доложили об этом. Советские сапёры доказали, что они умеют работать. За два месяца, в нетронутых горах Армении, под Кироваканом, возник лагерь. Приехавшие болгары увидели чёткую работу горного учебного центра.

На высоте 1800 метров над уровнем моря, по правому склону долины горного ручья, раскинулся лагерь военных альпинистов. «Потёмкинская лестница» соединяет хозяйственные сооружения с палаточной террасой. Уже после, когда мы обжились, когда много раз, пыхтя после плотного завтрака, обеда, ужина, одолевали бетонные ступеньки, поднимаясь к палаткам, догадались посчитать – получилось 102 ступеньки.

А пока, мы толкались в штабе, в медпункте получили противоядие от укуса каракурты, фаланги, скорпиона, змеи и прочих гадов, от всего этого, комплексное спасение заключалось в одном уколе, от которого хотелось немедленно лезть на самую высокую отвесную скалу. Была встреча товарищей и знакомых по сборам в Литве, получили обмундирование для военнослужащих южного региона, обмундирование альпиниста, со многими причиндалами: ботинками, кошками, ледорубом, альпенштоком, ну и прочим имуществом, необходимым для покорения горных вершин. Возможного покорения, возможных вершин. Вершины плавали в облаках, и когда вырывались из их плотных объятий, начинали сверкать своей сединой.

Склон нашей горы покрыт низкорослой травой, из которой начинают выстреливать огоньки горных маков, куртины кустарника оживляют неуютную картину каменных веснушек-россыпей. Всё это в безмолвии. Только горный ручей бормочет, непрерывно, непонятным говором.

Нетерпеливые «альпинисты» шастали по окрестностям лагеря. Снизу смотришь, стоит, взобравшись на каменную вершину, покоритель гор. Я удивлялся вначале, как это можно, без всякого снаряжения, влезть на гору; только позже, побывав в тех местах, пешим неспешным ходом «штурмовал» эти каменные выступы. «Армянский иллюзион» получается.

Во время одной из вылазок на «природу», я озадачился следующим видением. С горы, для орошения полей и садов, проложен «U-образный» железобетонный лоток. Спуск с горы – уклон градусов 25, затем короткий подъём градусов 10, и дальше выход на поля. Ходил, смотрел, думал: по идее сообщающихся сосудов, вода в самой низкой части, должна изливаться из лотка. Но она, наплевав на эту идею, стремительно неслась в гору, на подъём. Я не верил глазам своим. Решил - это очередное армянское чудо, но поразмыслив, понял, что центробежная сила скоростного водного потока делает это чудо возможным.

Укомплектовалась наша палатка-группа, кроме меня был ещё один младший лейтенант Володя Патлах, из Николаева. Были ребята с Урала, из Челябинска, из центра России, с Украины. Компания подобралась дружная. Жили весело. После обеда полтора часа сна. Как юные пионеры, только «забавы» посерьёзнее. Привёз кто-то игру карточную, «66» называется. Для нынешнего интеллектуального состояния соответствие имеет. Играли для заполнения пустоты в распорядке дня, а перед выходными, играли на «интерес»: проигравший, забирал большой рюкзак альпиниста и уходил на промысел, за яблоками. Яблоки давал нам, из колхозного сада, приветливый сторож, пожилой армянин, он с охотой разрешал набрать яблок. У него и самогонку, отменного качества, купили на день ВДВ, можно сказать, за символическую цену: один литр – один рубль.

Я, однажды, сходил в эту командировку, посидели, поговорили с порядочно пожилым армянином, невысоким, сухощавым и подвижным, довольно хорошо говорящим на русском языке. В пожилых армянах ещё не пропало чувство благодарности к русскому народу, за помощь против геноцида армян Турцией, в начале прошлого века. Жили они, армяне в горах, без особого достатка, занимались, в основном, скотоводством. Излишеств не было. Да и какие излишества могли быть у трудяги крестьянина.

Преобладающее время военной учёбы занимал альпинизм. Почти ежедневные вылазки в горы, которые необходимо не обходить, это про умного есть присказка: умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт. Так вот мы к данной категории не относились. Мы нахально и упрямо лезли везде. Правда, было тяжеловато, физически и психологически, уже вышли из того бесшабашного возраста, когда всё трын-трава. Осталась та пора в двадцатилетних. Невозможно было штурмовать отвесные стены бойцам, имеющим солидные животы, ну не могли они обнять любимую скалу. Их и не заставляли, наблюдателями служили.

Горный наставник у нас капитан Громов, мастер спорта СССР по альпинизму. Без страховки лез на отвесные скалы, и ещё по дороге работал: забивал в щели железные поддержки для последующих лезущих, уже со страховкой. Веселее было катание на роликах по капроновому канату, натянутому как струна, через глубокое ущелье, без парашюта. До половины пути – под горку, весело, вторая половина – скука, упираться надо, чем ближе к финишу, тем тяжелее руками работать. И это притом, что канат тянули десяток здоровых мужичков, через систему блоков. Инструктор рассказал, как пару лет назад, при натягивании каната, канат оборвался, со свистом прилетел к издевателям, одному из них обвил ноги с такой силой, что ноги пришлось собирать.

На некотором отдалении от лагеря, на лысом пятачке, стоял домик. Заняли его радисты. Круглосуточно, посменно, они несли вахту. Я, теперь уже не радист, тянулся, по старой памяти, к этой профессии. Интересно было узнать о переменах, о новшествах в радиоделах, посмотреть, как работает радист нашей группы. Появилась новая радиостанция, несколько потяжелела, но функциональные возможности возросли, конструктивно продумана до мелочей, до неразборности, до сохранения работоспособности после пребывания в воде.

Ездили стрелять из пистолета Макарова на танковый полигон. Стрельбы проводил начальник штаба сборов майор Чуб, анархистского склада офицер, по поведению и по содержанию неудержимого словоизвержения. Армейского чинопочитания у него не наблюдалось. Министр обороны Малиновский, по Чубу, друг Хрущёва, руководил армией, глядя ему в рот, а Гречко – ни рыба, ни мясо, а так, каша какая-то, гречневая. Главная забота майора на стрельбах заключалась в том, чтобы мы не прострелили себе ноги, в мишень попадёшь- не попадёшь, его не заботило, так как «…Макаров г…но, а Стечкина сняли, жить захочешь – попадёшь». Дополнительно «завёл» майора его зеркальный отраженец – начальник полигона, сержант из местных кадров, ставивший условия майору. Взбесило его, про чинопочитание вспомнил. Ноги мы себе не постреляли, обошлось, но вот при гранатометании «потери» были.

Недалеко от палаток устроили это мероприятие. Бросали из окопа, вниз по склону, гранаты РГ-42 без усиления корпуса рубашкой. Осколки были обязаны разлетаться на 25-30 метров. Зеваки, они везде есть, устроились в ста метрах позагорать. Один из них, особенно упитанный, выставил своё пузо в сторону боя. Дождался. Прилетел осколок, распорол ему кожу на животе, увидел боец свой жирок в натуральном виде и отключился. Позвали доктора, из нашей гвардии, быстро он прибежал, сумку матерчатую с красным крестом приволок и не успел открыть. Взглянул на лежащего, на его рану, не понравилась картина доктору, отключился он, присоседился. К тому времени и скорая из Кировакана приехала, погрузили обоих и увезли.

Верховное командование сборов пришло к выводу: мы созрели для серьёзных дел, пора покорить самую высокую вершину Армении – гору Арагац, 4090 м. Вдохнуть разреженный воздух древних горных вершин, побывать на вечных снегах, потрогать их, полюбоваться подснежниками склонов Арагаца. Попутно совершить культурно-познавательную, ознакомительную поездку по Армении.

Поехали. На кузовных «Уралах». Синоптики сказали, что в это время года, в этой местности осадков не бывает. Мы им поверили и не ошиблись. Свежий ветер движения открывал глазам моим, глазам северного человека, привыкшего видеть спокойные, плавные линии устройства природы, совершенно дикие, хаотичные нагромождения горных массивов. Притягательная картина первозданного мира. Вот почему так различаются характеры горца и жителя русских просторов, лесов и равнин. По крутым откосам дороги, довольно часто, встречались кучи автометаллома, иногда даже похожие на первоначальные изделия. Мы терялись в догадках: их не убирают – демонстрируют проезжающим, что может быть при нарушении ПДД; или «овчинка выделки не стоит»; или ,скорее всего, так избавляются от автохлама.

Мы от своего избавляться не собирались, у нас новые «Уралы», они упорно и прилежно везли по серпантину горных дорог будущих альпинистов СССР, ибо за посещение Арагаца вручают знак «Альпинист СССР».

Как-то внезапно открылась панорама Араратской долины, с утопленным в плавающей дымке Ереваном. Два сторожа висели над долиной, два Арарата, большой и малый, но, увы, это была уже Турция. Сторож со стороны Армении, гора Арагац, выглядел явно менее эффектно: не было вершины островерхой, лишь белизна снегов на склонах подчеркивала высоту и могущество умершего вулкана. Былая островерхая вершина исчезла при извержении вулкана, в стародавние времена, взорвалась. При этом образовались четыре вершины и в кратере – озеро.

Вот на одну из вершин мы и будем подниматься. Колонна остановились на въезде в Бюракан, посёлок, где построена и работает астрофизическая обсерватория, где бюраканский звездочёт Виктор Амбарцумян, днями и ночами, изучает звёзды и галактики, внеземные цивилизации разыскивает. Остановились для того, чтобы решить о тактике «штурма» Арагаца. То ли развернуть палаточный городок на окраине Бюракана и с утра продолжить «восхождение» на машинах до отметки в 3200 метров, до горного озера Кари, то ли заночевать, на этом Кари. Доехали до Кари в темноте. Авангард нашего путешествия установил палатки, при свете костра разобрались кто-куда, получили ужин, нырнули в палатки, в палатках – в спальные мешки. Под спиной что-то хрустело. Нос чувствовал холод, пришлось его тоже забрать в спальный мешок.

Пробуждение-бодрое. Утренний заморозок не даёт ленивого спокойствия, движение- спасение от холода. Вспомнили утреннюю зарядку, неорганизованно, но руками помахали. Под ногами ледок, вот что ночью под спиной похрустывало. На прибрежной отмели озера Кари, за ночь, лёд появился. Озеро Кари, совсем не озеро, по карельским озерным понятиям, но уважение оно вызывало существованием на высоте 3200 метров.

Остались нам какие-то 900 метров высоты одолеть, 3200 м уже под пятой. Позавтракали. Чайку тёпленького хватанули. Разобрались со снаряжением для восхождения. Свитер шерстяной, ботинки, тёмные очки, альпеншток – и вперёд! Я во главу снаряжения поставил шерстяной свитер, толстостенный, из грубой шерсти, так как имел печальный опыт выскочить в горы без него.

Было это пару недель назад. В жаркий июльский день пошли в горы. В рюкзак свитер я не сунул, штормовку натянул на голое тело и пошёл. В тот поход попали, на границе танкового полигона, под обстрел. Стальные болванки из танковых пушек очень весело, с каким-то неимоверным скрежетом и визгом, прощались с негостеприимными скалами и камнями, улетая в неизвестном направлении. Мы тоже, только без визга, рванули за гору, поднялись на неё по другому склону, попали в слепой снежный заряд. Моментально от мокрого снега образовывалась корка на всех частях тела, открытого или закрытого. По мере нарастания корка отваливалась, но не на долго. Штормовка моя, намокла, прилипла к телу, зубы застучали. У ребят нашёлся запасной свитер-спасение. На голое, замёрзшее тело, пришлось натянуть грубошерстный свитер, представляете? Всё обошлось, даже нос не соизволил выдать внеочередную порцию продукции. Так вот: свитер в первую очередь.

Ни каких скал, препятствий, которые требовали преодоления, не оказалось. Равномерное, неспешное движение. Дёргаться не надо. Разреженный воздух высокогорья не рекомендует это делать. Прошли таким образом несколько километров по склону, а в высоту поднялись на 900 метров, буднично и незаметно, оказались на самой высокой горе Армении Арагаце. Для порядка «Ура!» покричали. «…А я еду, а я еду, за туманом…» пропели. Без гитары. Уставились на горного инструктора нашего, мастера альпиниста, капитана Громова. Стоял он на самом краю ущелья бездонного. Спросили мы: - зачем это нужно?. Был ответ: «Чтобы не потерять чувства опасности». Я ближе метров пяти до края земли, или камня, не имел желания подойти.

Панорама горного великолепия не давала отдыха глазам. Вид обозримых окрестностей беспрерывно изменялся: облака, сгустки солнца, тени, не ведали покоя. Расцветка гор, далёких и близких, менялась: то они были тёмно-коричневыми, то сплошная сирень заливала их, то фантастически-странный фиолетовый оттенок набрасывался прозрачным покрывалом на вершины и склоны. Солнце, поднявшись в высоту, приступило к исполнению своих основных обязанностей, приносить тепло роду человеческому. Изрядная толика этого тепла приходилась на гору Арагац, и поэтому, зажурчали ручьи из запасов снега на склонах горы, жадно ловили тепло и влагу подснежники. На трёх точках опоры: две – широко раздвинутые ноги в горных ботинках, оседлав альпеншток, как в далёкие детские годы, при езде на «лошадке», поехали по заснеженному склону. Приятное катание. Но всё кончается. Прощай, незабываемый Арагац, наяву тебя больше уже не будет.

По твоим склонам спускаемся на «Уралах», не выдерживают тормоза, а у нас ещё неблизкий путь: Ереван – озеро Севан – Севанский перевал – Дилижан – Кировакан. До Севана забываем, что такое горная дорога. Одностороннее движение по пустынной, сравнительно прямолинейной дороге, отличного качества. «Урал» показал на что он способен, и когда блеснула водная гладь Севана, устало сбросил обороты двигателя. Неспешно ехали по побережью Малого Севана. Вода Севана ушла на нужды народного хозяйства . Вытекающая из озера река Раздан, крутила турбины ГЭС, «отработанная» вода орошала сады, виноградники, поля Араратской долины. Уровень озера понижается.

Для спасения уникального высокогорного моря, как называют Севан армяне, пробивается 48ми километровый тоннель в горах Армении, по которому река Арпа поделится водой. Мы искупались, пообедали, знаменитую форель – ишхан ловить не стали; без происшествий проехали оставшуюся часть пути.

На естественном склоне устроен кинотеатр. Бетонные скамейки, образующие подобие амфитеатра, очень прочные, но не особо приятные в эксплуатации: она, хоть и не думает, но тепло любит, беречь её надо, в хозяйстве всё пригодится. Ночи в Армении приходят без раздумья. Было солнце –светло и тепло, спряталось в горы – идеальное время крутить кино, но в присутствии весьма ощутимой прохлады. Поэтому смотрим фильмы в спальных мешках. Смотришь на смотрящего фильм спального мешка и удивляешся: мешок то подпрыгивает, то хохочет, а то и дым из него выходит.

Когда ложились спать, то без молитвы, краткого подведения итога дня, было невозможно заснуть. Самый громкоголосый, в абсолютной тишине лагерного городка, ждущего этого момента, торжественно начинал: «Двадцать пятому дню лагерных сборов…- тут следовала пауза, за которой, единым выдохом всего состава, вылетало – пи…ец!».

Менялись дни, в сторону увеличения, но не менялся штатный ночной дежурный по сборам, майор Григорян, который не мог спокойно относится к ежевечерней молитве, с бранным окончанием. Стремительно вылетал он из штаба, одним махом одолевал 102 ступени Потёмкинской лестницы, начинал бегать по фронту палаток, с криком: «Кто сказал пи…ец ?! Зачем сказал пи…ец?! Встать! Смирно!» Постепенно, майор пар возмущения сбрасывал, бегать около безмолвных палаток надоедало, удовлетворённый наведённым порядком Григорян уходил в штаб, где так хорошо спалось. После привычной процедуры сборы тоже засыпали.

Сегодня учимся преодолевать препятствие, в виде горной реки Памбак, подручными средствами, т.е. ногами. Неизвестно, какие промпроизводства или химпроизводства, расположены по этой реке, но когда я увидел воду горной реки, расхотелось лезть в эту муть, несмотря на усиливающуюся жару полдня. Один из альпинистов, представляющий среднеазиатские республики, напился этой воды. «Что ты делаешь? Разве можно пить такую воду?» - спросил я у него. «Мы всегда пиём вода из арык,- ответил он,- здесь чистая».

Вот ведь как распределил господь при обустройстве мира: кому солнечная благодать, но отсутствие воды, а кому и Север, с изобилием чистейшей воды, пока ещё. На берегу тренируемся, как надо проходить стремительное водное низвержение. На берегу получается. Изображая народный танец Кавказа, крепко обняв соседей за плечи, образовав, таким образом, мужской военный хоровод, из нескольких единиц личного состава, входим в бурный поток. Вода имеет намерение сбить нас с ног, но благодаря хороводной связке и вращательно-поступательного движения временного воинского подразделения, всё получается. Мы умеем преодолевать горные реки вброд. Теперь бы и помыться не грех. Это делаем по приезду в лагерь, в палаточной бане – душе, нормальной водой горного ручья, протекающего по территории центра.

Подошёл День ВДВ, 2 августа. Приехал поздравить нас командир дивизии ВДВ, год назад, в августе 1968 года, захватившей, так выразился он, город Брно в Чехословакии. День сделали свободным от занятий, хотя, надо признать, на этих сборах мы не напрягались. Свободны от занятий, но не свободны от праздника. Купили чачи у знакомого, яблочного сторожа-армянина, поваляли дурака, посмотрели дежурный фильм о десантуре, дружно прокричали здравицу прошедшему очередному дню нашей службы, уснули.

Наша группа получила стратегическую задачу: погулять по горам, выйти к определённому сроку к поселению N, найти там газопровод, в живой натуре-кусок трубы диаметром 400 мм., вывести из эксплуатации. Проще пареной репы задание. Уходили мы днём. Получили необходимое для выполнения задания. Впервые снабдили продовольственным пайком в суточном картонном исполнении. В пайке всё в миниатюре, все в культурной упаковке, веса небольшого, но с необходимым количеством калорий. Будем снимать пробу. Карманы наши, от бумаг, удостоверяющих присутствие наше в бренной жизни, почистил выпускающий подполковник.

Армения не перестаёт удивлять. Если в Литве, на перекрёстках дорог лесных, стояли громадные деревянные кресты с распятиями и иконками, то здесь, при дорогах, в тех местах, где из тяжёлого камня гор пробивал выход родник, с непременно газированной водой, устанавливались изваяния. Сотворены они с любовью. Это не дежурная «Девушка с веслом». Из камня вырублены небольшие фигурки или женщины, или ребёнка, были и орлы с распростёртыми крыльями. «Сторожили» они драгоценное достояние – воду, угощали утомлённого проходящего.

Поспела ежевика, кавказская малина-гигант, с непонятным приятным ароматом и кисло-сладким вкусом. Гигантский лес из лиственных деревьев: дуба, бука, граба, клёна, ясеня и других незнакомых пород, создавал зелёный сумрак на лесной дороге. По этому сумраку шли мы до настоящего сумрака. Недалеко от дороги приметили поляну со скошенной травой. Поужинали модернизированным пайком. Съедобно, но мало. Старинная каша с мясом, из банки, была существеннее. Заночевали. Ранним утром, в неверном свете начинающегося дня, с ужасом обнаружил, что ночевали на краю обрыва в глубокое ущелье. Передвигались мы по глухим, ненаселённым местам, что способствовало скрытности передвижения и успешному выполнению задания «боевого похода». Расстояние до поселения N, по карте было небольшим, но если учесть горную местность, то ещё шагать и шагать. Всё же, после полудня, добрались, разобрались в обстановке, нашли трубу, обозначили заложение взрывчатки. Отошли к месту встречи с «Уралом». Ехать лучше, чем идти – самый первый вывод нашего путешествия. Разбор учений завтра.

Нас рассчитывают, не на первый-второй, а домой. Пока считают рубли, мы время не теряем, сдаём альпийскую амуницию, моемся перед дорогой в палаточной бане, влезаем в свою привычную цивильную поверхностную «шкуру». Расчет притормозился. Бдительные офицеры штаба обнаружили хорошую недоплату, жульничество, со стороны прикомандированных военных финансистов, с единицы по тридцатке. Можно и на «Волгу» набрать. В конце-концов расчёт произведён, последний раз едем на таких привычных «Уралах» в Кировакан, на железнодорожный вокзал, где покупаем билеты, и в пристанционном кафе отмечаем окончание очередных сборов.

Когда был последний разговор с представителем Центра, он сказал: «До свидания на острове Змеином!», пояснил, - десантироваться будем из подводной лодки.

«До свидания на острове Змеином!» - крикнул я ребятам при расставании.

Виктор Проскуряков (С)

[Alehandro]

БИЛЕТ В ОДИН КОНЕЦ

Но судьба моя военная, «карьера: доберусь до генерала, первый шажок – лычка ефрейтора на погоне, осталось чуть-чуть», на этом не закончилась. При явке в военкомат, после дембеля, куда я пришёл в цивильной распашонке, получил вначале выговор, к ним за три года я привык, затем получил приглашение работать в милиции, с присвоением высокого звания «младший сержант». Не устроило меня это предложение и оскорбило : в Калевальском погранотряде в ходу была поговорка – северный ефрейтор это южный генерал. Прошли годы. Отшумели грозы и ветры хрущёвской оттепели, порождение оттепели – шестидесятники, продолжали будоражить начинающийся застой общества зацветающего социализма. Жизнь в стране приобрела признаки устойчивости, уверенности: устойчиво низкие зарплаты, железная уверенность в том, что безработица – бич загнивающего капитализма, и такая же уверенность в том, что мы идём верной дорогой.

У нас двое детей. Родила Айно вначале, по обоюдному согласию, сынишку, а затем, когда мужчина встал на крепкие ножки, появилась, опять же по заявке, дочка. Преклоняюсь перед женщиной – матерью, создающей семью, дарящей жизнь человеку. Великий подвиг, чудо совершает женщина при этом, низкий ей поклон.

Июнь 1965 года. Мне 28 лет. Вызвали в военкомат. Военкомат вручил километровую портянку-направление на медкомиссию по причине призыва в ВДВ. Как-то до меня сразу не дошло – ВДВ, тогда ещё не было такой широкой популярности и авторитета у ВДВ. Только у хирурга, когда он подробно расспрашивал о переломах, о ногах, а ноги, в ту пору, были на хорошем ходу: пограничная эпопея, когда карельские сопки и болота, поддавались без сопротивления, ещё не забылась, понял вдруг – что обозначает ВДВ. Оторопел. С какой стати? Надолго ли? Медицина одобрила выбор военкомата. Я примирился: такова судьба, от неё никуда не денешься. Ветер перемен играет нашей жизнью. Любопытно. Надо попробовать. Времена юношеского романтизма не прошли.

Никто из демобилизованных не хотел поступать учиться, военная хитрость, которая на следующий год, перехитрилась, чиновники из Министерства Обороны предписали : демобилизацию производить после зачисления в ВУЗ. У Толи Булгакова приехала из Калужской области подружка Лида, а меня, в Калевальской карельской глубинке осталась ждать моя одинокая карельская берёзка – Айно. Кредо Митрофанушки торжествовало. После безуспешной попытки устроиться на проживание в Вологде, я, с лёгкостью необыкновенной, согласился с предложением Айно: ехать в Вокнаволок. Тройная влюблённость «заставила» меня сделать это: к жене, к сынишке, к незабываемому краю голубых озёр, как теперь принято говорить о Карелии. На исходе жизни, не жалею об этом, возможный повтор был бы тот же самый, в большей степени мы – дети природы. Теперь в отделении связи Вокнаволок стало два начальника: почтовой связи - Айно Проскурякова и электросвязи – Виктор Проскуряков. Семейственность. Но делу не помеха. Производственной, экономической зависимости не было.
Опять Кемь. Калевальского района нет больше в природе Карелии. Кемь съела, из-за хрущёвских реформ: укрупнять то, что можно укрупнить, а то , что не имеет перспективы – ликвидировать. Опять военкомат. Работники шифрованно переговариваются: « У кого он на учёте, у Любы или Маши?», совсем меня за несмышлёныша принимают. Выписали предписание до Каунаса, суточное денежное довольствие, стал я вновь казённым человеком. Ехал на паровозе, через Питер. В Каунасе выхожу на перрон – оркестра нет, нет и ликования и восторженного гула встречающих. Утро. Шесть часов. На привокзальной площади – европейская чистота и порядок. Около парадного входа на вокзал – живописная фигура уставшего человека, на асфальте. В раздумье скребу затылок: что делать? Искать резиденцию военного коменданта, решил. Пошёл от вокзала по улице. Вывески не читаю, не могу по-литовски читать, говорить тоже. И потому обратился приветливо, к прохожему мужичку, с вопросом, на русском языке, о комендатуре. Не получил ответа, спросил другого, махнул он неопределённо рукой. Пошёл в ту сторону. Надоело топать, спросил ещё – отправили в ту сторону, откуда пришёл. Плюнул я на это свинское отношение, сел на скамеечку привокзальную. Ради чистоты эксперимента, спросил пожилую женщину. Она , с видимой охотой поговорить, почти без акцента, рассказала мне, что работает на камвольном комбинате, у неё сын только пришёл со службы, и, к сожалению, не знает она адреса комендатуры. Тут и машина воинская подошла, оказалось требуемая, подождали следующего поезда, сняли ещё двух «партизан» и уехали через Ионаву в Руклу, на место назначения.

Начало сорокапятисуточных сборов перенесли на три дня, из-за какой-то армейской «организованности», кому сообщили об этом, кому не сообщили. Один из тех парней, с которыми я ехал из Каунаса, Юрий, имел некоторое практическое представление о десантировании. Срочную служил во флоте, в Северном флоте. В конце службы, его дембельским аккордом, было неожиданное перевоплощение из мореплавателей в воздухоплаватели.

В нашей действительности таких случаев море. Работал на радиоузле Вокнаволок монтёром Михаил, работавший ранее начальником почтовых организаций районного масштаба. Проштрафился. Сняли. Стал монтёром. Очень доволен. Говорит, жизнь начальником связи проработал, не знал, что есть такая хорошая должность. Всю войну, Великую Отечественную, воевал начальником полевой почты, на Карельском фронте. Рассказывал, о том, как один раз за войну пострелял из пулемёта: « Иду по траншее, вижу пулемёт и около него солдат. Я спрашиваю – пострелять можно? Солдат махнул рукой в сторону противника, туда, куда направлен пулемёт. Я к-а-а-к приложился, да к-а-а-к дал очередь. И… ушёл дальше». Ещё он вынес с войны – стойкое отвращение к гороху: продолжительное время кормили гороховым концентратом. После выхода Финляндии из войны, по какой-то директиве, отправили его не на фронт, а в Свердловск. Когда стали собирать силы на Японию, то его вызвали и сказали, что поедешь корейским переводчиком. Михаил говорит – я карельский переводчик, ему ответил военный чиновник: « Один хрен, что карельский, что корейский, езжай»

Так и в случае с Юрой, один хрен – плаватель. Вручили радиостанцию ему, посадили в самолёт, там объяснили суть задания, надели на него парашют, преподали урок приземления и сбросили на Новую Землю. « Не помню, как покинул самолёт, а вот как приземлился помню, и нос прочистился от насморка» - такое короткое резюме о первом прыжке. Мы слушали, разинув рты, набирались опыта.


Учебный городок ВДВ около Руклы, литовского местечка, на берегу довольно полноводной реки Вилия. Мы обосновались в полустационарных палатках, учебные классы, штаб, столовая, санчасть – всё в капитальном исполнении. Прошли ещё одну медкомиссию. Народ прибывал. Переодели. Дали обычные галифе, обычную гимнастёрку, кирзовые сапоги и пилотку. Всё новое. На прыжки выдали х/б комбинезоны и шлемы. Стали вызывать в штаб, знакомились, определялись по специальностям, попал в радисты, привычное дело. Удивили другие роты: рота сапёров, рота переводчиков, причём переводчиков довольно широкого круга языков. Начальник сборов, молодой и ретивый полковник, решил сразу взять быка за рога, захотел ввести дисциплину «курса молодого бойца». Нам это, естественно, не пришлось по вкусу. Посоветовавшись, решили игнорировать и полковника, и его стремление к введению «железной» дисциплины в наших немолодых, моральноустоявшихся рядах. При общих построениях, надо было здороваться с полковником, а мы дружно не стали. Он снова, а мы молчим. Повторяли неоднократно. Приехали разбираться вышестоящие. Нас поняли . Полковник поехал в другое место наводить порядки.

Начались занятия. Радиодело в классе, укладка парашюта на плацу, общефизическая – где придётся. Тренажёры Ан-2 и Ан-12 не простаивали. На вооружении – парашюты Д-1-8, круглые; квадратные ПД-47 почти отошли в прошлое. Многочасовое висение в «сбруе» парашютиста, становилось привычным, пожалуй, и надоело. Всё чаще взгляд упирался в небесную голубизну, романтика неба, простора неизведанного, воздушного, звала поболтаться в этом просторе, между небом и землёй. А земля не отпускала: ещё не все дела земные были переделаны. Сегодня меня выгнали из дневальных. Обязательный атрибут палаточного военного городка, а также пионерского лагеря –грибок, местонахождение временного начальника, пустовало. Подходил рассвет, настоящий рассвет, после ночи бархатной темноты. На светлом фоне восхода, чётко прорисовывались силуэты сосен, с сидящими на них нахохлившимися воронами, ждущими очередного шумного дня, мечтающими перекрыть этот шум своим вокалом. Ночью меня донимала какая-то сумасшедшая лягушка, нормальные лягушки летом молча живут. Бросил я свой ответственный пост и полез в заросли искать певунью. Среднего калибра, с коричневой спинкой лягушку, я привязал ниткой десятого номера за лапку к ножке грибка. Вдвоём веселее коротать нудное ночное время. Позёвывая и потирая глаза, пришёл дежурный по сборам, капитан. В недоумении остановился. « Это что такое?» - указал он перстом на лягушку, молча сидящую рядом со мной, стоящим. «Пограничная собака, товарищ капитан, я бывший пограничник, (не станешь же объяснять капитану, что пограничники не бывают бывшими) и потому, ну никак нельзя нести службу без собаки». А про то, что пограничники всегда привлекают местное население к делу охраны, сообщить не успел: дежурный по роте, под бурным негодованием дежурного по сборам, отправил меня спать. Дело обошлось малым, без дураков. А то, во время срочной службы, подменял я кого-то на коммутаторе. Позвонил батя, полковник Цуканов: - дай мне 18 заставу. Связи с ней не было. Обрыв. Я доложил, соответственно, полковнику. Он изволил выразиться таким образом: «Уберите этого дурака, дайте другого». Культура, однако.

« Значит, время такое пришло,
Значит, ветер в дорогу позвал.
Ты всегда, непоседа,
Променяешь тепло
На любой попутный самосвал.»
Слова эти – Танича М. вполне подошли бы к моему повествованию в качестве эпиграфа, но Я. Френкель сотворил музыку для стихов «Непоседа», получилась прекрасная песня, для тех, кто любит ветер странствий. Нам, партизанам, именовали нас так, волей или неволей, приходилось любить и время, и ветер, и армейский самосвал. Десяток лет назад, на учебке в Калевальском погранотряде, в тяжёлые дни для новобранцев, поддержкой для неоперившихся солдатиков, был незабываемый «Мишка, Мишка, где твоя улыбка…», а теперь – « Значит, время такое пришло…». Сборный шлягер.

Первый прыжок. Накануне, под руководством и присмотром инструктора ПДС (парашютно-десантной службы), очень тщательно, для себя любимого, уложил парашют, основной и запасной, повисели за компанию на подвеске, повторили, потроили технику прыжка и правила приземления, ибо приземление – ответственный момент при прибытии человека, в солдатском образе, с небес на землю, а так же и самолёта. Бывают при этом неудачи. Донимали вопросами и подначивали, главного специалиста по прыжкам на Новую Землю, моряка Юру. Он не обижался, он понимал, что всё это – нервное возбуждение первого прыжка. Юра совершил его, Юра – практик, остальная масса обитателей палатки – голые теоретики. Пока что. До завтра.

Синоптики постарались. День по заказу: утренняя прохлада бодрила, но по окраинам громадного пустыря начинали переливаться воздушные потоки. Настроение у новобранцев ВДВ хорошее, стараются юморить, но напряжённость в ожидании, всё равно заметна. Привезли парашюты, приехала буханка медицины, газики с начальниками. Нет только трудяг АН-2, с которых будем прыгать. На один самолёт одна палатка. По весу вываливаемся, начинает Юра, я где-то в середине. Ждать надоело. Надели парашюты, пэ -дэ -эсник проверил, одобряюще похлопал по ранцу основного парашюта, а транспорта воздушного всё нет. Я думаю, задержка была с умыслом: мужички изведутся, злее станут, лучше прыгнут, психология. Когда пошли к самолёту, вслед нам донеслось: « Memento mori», шутник какой-то поупражнялся, вовремя. Прицепили карабины вытяжного фала на потолочный трос самолёта, расселись вдоль бортов, взлетели. Пока самолёт набирал высоту, я сидел с закрытыми глазами, когда открыл, посмотрел на лица ребят, стало неудобно в организме, собственном. Лица, втиснутые в овал шлемов, кажутся одутловатыми, покрасневшими или побелевшими, глаза широко раскрыты, беспокойный, бегающий взгляд. Очень хорошо, что я не вижу собственной образины. Пишу подробно потому, что не бывал в такой ситуации, всё внове, и следующие односторонние экскурсии в стихию перелётных птиц, по полочкам раскладывать не буду. Заревел ревун, загорелся зелёный глаз, выпускающий открыл дверь. Надо было хорошенько оттолкнуться, прыжком вылететь из самолёта, но мои ноги вдруг ослабли, так на ватных ногах, в кампании следующих за мной, я нырнул в сияющий июльский полдень. Я летел самостоятельно! Отдельно от самолёта! Конечно, не так, как совершал полёты во сне – спокойные и такие же естественные, как ходьба или бег, но летел и считал: 1021…1022…1023… Встряхнуло. Парашют открылся. Кусок перкали превратился в купол совершенной красоты. Автоматически, руки мои, уж они- то знают что сделать, крепко ухватились за ремни подвесной системы, было страшно поправить съехавший шлем: вдруг оторвешься от такого надёжного купола. Адреналин кипел, избыток выплескивался наружу. Так написали бы теперь. А тогда он не был ещё в ходу, жили без адреналина. Просто, в этот момент, было чертовски хорошо находиться между небом и землёй.

С гордостью неимоверной, стою я, широко раздвинув ноги, на земле, смотрю, как приземляются товарищи. Собственный момент приземления чуть не проворонил, засмотрелся, но спохватился, и вовремя сгруппировался, как учили. Воздушные извозчики трудились, приземлялись, подкатывали к месту загрузки, заглатывали очередную порцию, и набрав высоту, освобождались. Вездесущее племя мальчишек шныряло среди приземлившихся и неуспевших собрать парашюты, для переноски. « Дяденька, дай резинку» - неслось справа и слева, сверху не канючили. Если доставалась резинка, моментально исчезали, если не доставалась, начинали очень быстро и громко, на родном литовском языке, возмущаться; а на русском добавляли: «Оккупанты. Вот скоро придут сюда американцы, они вас выгонят».

Правы оказались маленькие провидцы. Не так уж скоро, через четверть века, но пришли. Теперь в учебном центре ВДВ, в Рукле, новые хозяева – натовцы. Позорно-поспешное «бегство» военных из Европы, горбачёвско-ельцинский вывод армейских частей, не добавил авторитета российской армии, он добавил «авторитета» первому-последнему президенту СССР и первому президенту России в среде лидеров Запада. Наиболее боеспособные воинские соединения России были выведены из строя.

В полевом штабе оживление: прыжки закончились, ЧП нет, переломов нет, пятки отбиты только у одного, отказник один. Сидит, рядом неиспользованные парашюты, отсутствует парень, невидящим взглядом уставился за линию горизонта, на обращение не реагирует, лишь на обещание политработника – сообщить по месту жительства и работы, проявляется что-то человеческое. А пятки отбил моряк Юра, представитель нашей палатки, нашей группы; приземлился на какую -то неудобь и отбил пятки, увезли в санчасть, смазали и забинтовали ступни, стал он вечным дежурным в палатке. Мы потешались: прыгать тебе только в снега Новой Земли.

Оказывается, на страхе можно деньги зарабатывать. Нам, перворазникам, деньги за прыжок дают, прямо сейчас, в поле. Распишись в ведомости и получи три рубля, не велики деньги, но бутылку водки с малым закусоном, сообразить можно. Можно сказать – с неба свалились. Кадровики получают за прыжок десятку и стараются прыгнуть пару раз, чтобы в кабаке посидеть, так сказать, побочный доход на культурное мероприятие. Жёны об этой статье дохода не знали, ибо она не фиксируется в бумагах для дома, для семьи, а когда узнали – зашумели. Рассказывал капитан ПДС сборов о том, что жена предъявила ультиматум: деньги за прыжки - в домашнюю кассу. Согласился он на условии, что супруга прыгнет с парашютом и деньги заработает таким образом. Прыгали тогда с аэростатов. С него, психологически, прыжок труднее, чем с самолёта, дольше висишь над бездной, более продолжительная пытка высотой. – Да, - сказала жена, - хоть сто раз прыгну. Преподал капитан жене основу прыжковую, на очередные прыжки пригласил. «Ой, как интересно!» – в начале подъёма аэростата, с неподдельным восторгом вскрикнула жена, но по мере удаления от земли- матушки, начала скучать. Обхватила мужа-капитана, с закрытыми глазами прижалась к нему, когда раздалась команда: пошёл! Следующим действием, была короткая, но выразительная речь: «Пропивай ты эти деньги, выпусти меня на землю!». Так было сказано, первое пожелание свято соблюдается.

Десантирование с АН-2 продолжилось. Прыжки отличались друг от друга: высотой, снаряжением, временем суток, использованием запасного парашюта. На закуску оставили АН-12. Это уже после дня ВДВ. На Руси, 2 августа, праздновали Ильин день, а теперь, в нагрузку небожителю Илье-пророку добавили десантников, солдат, идущих в бой с небес. Идущих без тени сомнения: победить или умереть. Иного не дано. На праздничном обеде, перед каждым посетителем столовой, стояла бутылка пива, не для созерцания, а для употребления. Кормили нас очень прилично, как по набору продовольственному, так и по качеству приготовления и обслуживания. После такой кормёжки, можно было и с радиостанцией, по литовским лесам и перелескам, побегать. Тем более, что вес носимой радиостанции, существенно уменьшился. Тактико-технические данные радиостанции несопоставимы со старыми знакомыми, «родными» РБМ и Р-109. Та же самая повозка: четыре колеса, но для одной ещё лошадку надо, а другая сама бегает, да и скорость возросла. Назначение радиста и аппарата оставалось прежнее: передать необходимое сообщение, за N-ое количество километров, и принять информацию оттуда. Но появилось новое в работе радиста: можно обходиться без умения работать ключом при передаче, клавишный предварительный набор шифровки на магнитофон, всё это встроено в приёмо-передатчик, и только работа «слухача» осталась без изменения. Меня насторожило, и заставило крепко задуматься, одно новшество в радиостанции: весьма сокращённое время работы на передачу, достигалось это при помощи магнитофонной записи. Считанные секунды уходили на вхождение в контакт с абонентом и передачи солидной шифровки. Это очень усложняло работу противнику в пеленгации.

Кроме этих раздумий, добавились факты соседствования переводчиков, сапёров, нарушавших идиллию литовской, устоявшейся жизни, гулкими всплесками тугих взрывов. Состав «наук» изучаемых нами, практических занятий, при несложном додумывании, привёл к соображению, что пора пограничная: охранять границу от нарушителей, окончилась, наступила пора не замечать границы.

Мы тогда не знали о существовании «Жуковских гвардейцев». В «Правде» и в «Комсомолке» не писали про них. Только при очередном разоблачении Хрущёвым, очередного культа личности – армейского культа Жукова, в октябре 1957 года, промелькнуло упоминание о «тайной школе диверсантов», якобы подготавливаемых Жуковым для совершения государственного переворота. После отставки Жукова с поста министра обороны, работа по созданию воинских подразделений специального назначения, разведывательно-диверсионных, была продолжена, ибо в армии США имелись уже Войска специального назначения.

Получается, что я попал в эту компанию, и потому громада самолёта, с широко открытым ртом-задом, неприлично кувыркается. Обдаёт теплом с керосиновым привкусом. Вспомнил, что считать надо: 1021… 1022…, тут и парашют основной открылся, не надо больше скакать с квадратными глазами по бесконечному брюху АН-12, сиди себе спокойно в «кресле-подвеске» да поплёвывай. Пинай кирзачами упругий воздух, благо, что они с ног не слетели. Привязаны. За матерчатые ушки, которые внутри голенищ пришиты. До прыжков не знал их назначение. А у соседа белый флаг: на одной ноге сапог, на другой – портянка развевается, сапог полетел без парашюта в неизвестном направлении. Последний прыжок на этих сборах. Прыгать хорошо, а не прыгать ещё лучше, всё же человека сотворили для земли, это его стихия. На аэродром, под городком Кедайняй, приехали около полудня. Городок не видели, привезли сразу на военный аэродром. Почти без задержки сунули нас, человек по сорок, в этот сарай на колёсах, ворота захлопнулись, сарай взревел, затрясся от избытка лошадиных сил, взлетел. Катали нас около двух часов. Лётчики, наверно, полетное время набирали, а мы сидели и страдали.

Пожалуй, надоела уже казённая, армейская жизнь. Была она не в особую тягость, но большинство призванных на сборы, люди семейные. Оторванность от семьи, жены, детишек, заставляет пересмотреть, переосмыслить всё прошедшее, и с новой «кочки зрения» рассмотреть происходящее. Все мы люди, все мы человечки: всем нам присущи такие человеческие состояния, как скука, тоска, печаль. Первое сразу отпадает, скука – удел бездельников, тоска тоже не подходит – слишком жирно обозначить состояние данного времени, а вот печаль, дальний отголосок тоски, лёгкая, светлая печаль, то что надо. Это скрашивает жизнь, делает её более эмоциональной.

Мы всё перепрыгали, из всего что стреляет, перестреляли; даже из невиданных ранее ружей с ночным прицелом. Это когда ты ночью стреляешь в противника и думаешь, что он тебя не видит, а он думает и делает обратное. По уши загрузили «Центр» очень необходимой «информацией», озадачились важностью момента истории на регулярных политзанятиях. Стали ли мы готовы к «походу и бою»? Проверка пригодности нас к этому, стала заключительным этапом краткой, но насыщенной, одиссеи.

Группу, в которой мне отводилась обязанность радиста, естественно, с боевой радиостанцией, забросили в ночное время, в болотисто- лесной уголок Литвы. Продовольствия - на трое суток, командира выдали из нашей братвы, переводчика, сапёра, прочих боевых хлопцев- подобрали штабисты. Они же придумали задачу для группы и вооружили картой, для того, чтобы мы не заблудились и выполнили «боевое задание». А задание такого характера: в пятидесяти километрах от места высадки, по прямой, функционирует ракетная база, надо сделать так, чтобы она не существовала. C тем и пошли. Пока ночь. «Враги» ночью спят, а мы, пользуясь темнотой, будем делать свои тёмные проделки. Я, с рацией, в центре поспешно-шагающей группы, командир сказал, что меня надо оберегать. Как и положено, по военной науке, у нас есть и авангард, и арьергард, мы являемся воинским подразделением, находящимся в перемещении. Группа работает на «чужой» территории. Двигаемся бесшумно, вернее, стараемся двигаться; разговаривать, зажигать спички, чихать, кашлять и издавать другие неприличные звуки, категорично запретил командир.

Начало светать. Восток розовел, обещая хороший день, хорошую погоду. Увертюра, наступающего дня, в исполнении разнокалиберного птичьего населения, бодрила нас, как бодрил и предутренний холодок. Лесная дорога кончилась, впереди, на травянистой поляне – хуторские сооружения: жилой дом с подсобками. В доме окна не занавешены, огонёк керосиновой лампы чуть колеблется от комнатного сквознячка. Авангардные бойцы прильнули к окнам и не уходят. Призывно машут руками, подзывая нас. Чудесная картина: в полумраке деревенской избы, на массивной деревянной кровати, белеет обнажённая женщина. Кто-то из нас легонько поскрёб по оконной раме, женщина пошевелилась, потянулась, сладострастно прогнувшись; всё женское было при ней, и притом, в лучшем виде. Молодая женщина явно ждала кого-то: на столе, рядом с лампой, стояла бутылка, стакан и стопочка, еда, закрытая от мух вышитым полотенцем. Мы бесшумно ушли. Мы были на карантине больше месяца. Думы о былом захватили наши военные головы. С тяжёлым вздохом выходило сожаление: «Ох, и баба!». Усталость и, некстати случившийся рассвет, загнали нас в островок лиственного леса среди сжатого хлебного поля. Я на передачу не работал, нам никаких наставлений из «Центра» не последовало. На холодную закусили. Последовала краткая, выразительная командирская команда: «Не храпеть!», и все дружно, от пережитого и от устатку, захрапели. Один сторож мужественно хлопал глазами.

Коллективное созерцание карты привело к тому, что нашли безлюдную, предположительно, дневную дорогу в нужном направлении. Правда, дорога эта, прибавляла дополнительные километры, но не сидеть же, сроки выполнения задания поджимают, а силы молодые играют. Так шли до тех пор, пока не уткнулись в колючку, в забор из колючей проволоки, высотой в три метра, похожий на пограничный забор, идущий вдоль границы. За этим прозрачным забором, забор из железобетонных плит такой же высоты. И за этими заборами собачки лают. Сторожевые. Я, как теоретический знаток пограничных заборов, во время моей службы их не было, ребятам сказал: « Давайте отсюда рвать когти, нас тут не ждут». От непродолжительного преследования мы оторвались успешно, благо, что собачки были сторожевые, остались сторожить непонятное сооружение.

В следующую ночь, вернее, в наступившие сумерки, на нас напал бык. Черно-белый, громадный. Боевая группа наша мирно передвигалась, в среде литовских хуторов, по засыпающей литовской земле. Наших намерений не понял хозяин стада из трёх коров. Утробно рыкнув, опустив к земле рогато-чубатую, очень массивную голову, тяжело задышал. Это он разводил пары перед внезапным и стремительным нападением. Сорвался с места. У нас было преимущество в инерции: мы были легче и находились в движении. Спасительная изгородь рядом. Перемахнули, отдышались, посмеялись. По ту сторону изгороди было не до смеха. Пошли дальше. Вздохи про «бабу» кончились, началось сплошное удивление: «Ну и бык!».

Мы потеряли ориентировку. На местности нет никаких определяющих зацепок. Хутора не обозначены, характерных водоёмов, водонапорных башен нет. Решили узнать у местного населения. Население давно спит, но в одном из домов светится окошко. Занавески закрыты. Постучали. Вываливается весёлый человек, оказавшийся парнем лет двадцати пяти. На весёлых ногах, весёлыми руками и вполне сносным русским языком, пытался нам объяснить, что он тоже служил в армии, и идти вам надо в ту сторону. Тут он показал, куда надо идти, но его качнуло, развернуло, и рука оказалась в противоположном направлении. «А-а-а, - сказал он – пойдём лучше ко мне, я выродился сегодня!»

«Мы, долго молча, отступали…» - так писал Лермонтов в «Бородино». Мы тоже делали вынужденную ретираду. За истекшие сутки трижды. Первая ретирада – наша порядочность, вторая – стремление избежать ненужных разборок, третья – уход от непроизводственных потерь. Пора и в наступление переходить – решили мы и шагнули вслед за хозяином. На большом дощатом столе стояло эмалированное десятилитровое ведро, закрытое крышкой. На столе были ещё, две эмалированные кружки, маленький тазик с килограммами колбасы, домашнего приготовления и лежала лохматая голова напарника хозяина. Хозяин указал на ведро. Там была самогонка. Пару часов, очень приятно посидели, колбасу уели, самогонку распробовали, одобрили, разрешили с хозяином вопрос нашего местонахождения, и так как ночь не кончилась, под её покровом отправились к месту назначения.

Подходы к поляне, где располагалась «ракетная база» охранялись. Весь день наблюдали за охраной подходов, за охраной самой базы, за часовым, топтавшим землю около «ракеты» - деревянного столба, поставленного на попа и заглублённого в землю. На «военном совете» решили: молниеносный боевой налёт, уничтожение базы, быстрый отход на 15-20 километров. Штурм начали в пору неполной темноты, одновременно с двух направлений, с применением стреляющего и взрывающегося оружия. Успешно пошумели, потерь с нашей стороны не было. Отошли на ранее намеченную стоянку. Я первый раз поработал на передачу, доложили в «Центр» о выполнении задания и сообщили место временного лагеря. У нас кончался запас продовольствия, требовалось подкрепление. Через пару часов, в обозначенное место, АН-2 сбросил на парашюте мешок с продуктами. А мы варили и жарили грибы, росли они повсюду, брали на выбор. Подосиновики. Горожане, ошалевшие от грибного изобилия, пытались сушить их на костре. Дальнейший путь во-свояси прошёл буднично. Мы устали, настала пора закончить военные похождения. Психологически сборы были трудны. Вот и заключительная часть подводила к выводу: диверсия безнаказанной быть не может. Finita la comedia.

Мне присвоили воинское звание «младший сержант» Ещё одна ступенька на пути «доберусь до генерала» преодолена, причём за короткое время, за полтора месяца. Если за ефрейторскую лычку, в пограничниках, пришлось три года служить, то тут виден натуральный прогресс. Представитель штаба «от Любы», подполковник, за оказанную материальную помощь, в образе пятидесяти рублей, получил от меня расписку, с автографом.

В далёком северном карельском селе Вокнаволок, меня ждали: жена Айно и двое детишек, сын и дочка.

[Alehandro]

Первое житие в Коми. Часть 1
Виктор Проскуряков

Вхождение в другую жизнь началось с многчасового ожидания парохода из Котласа. Дебаркадера в Ирте, в это лето, почему-то не было. Пассажиры разбрелись по знакомым. Я сидел на бревне. Пустынная река, знакомые заросли ивы на Лопатинском берегу, песчаный клин острова Харлова, отсекающий от Вычегды «добрый кусок» воды, для Вадьинского полоя, и неожиданная грусть расставания с родными местами, порой неласковыми, но такими привычными.

Вычегда мелела, а тут ещё полой воду забирал. Решили речники закрыть полой. Делалось это по - советски: «…Изменит русла старых рек…». Наплели ивовых корзин, набили их камнями, и зимой в прорубь побросали, соорудили баррикаду-плотину поперёк русла полоя. Пришла пора большой воды, которая частично раскидала плотину, но основной удар пришёлся на Харлов остров: пробил себе новое русло могучий водный поток под его берегом. Неизвестна эффективность этого преобразования природы, счётчика расхода воды не поставили.

Ночь, хоть и летняя, но северная, прохладная, хотелось крыши над головой. Недалеко от пристани, за песчаным бугром старого кладбища, колхозный коровник. На территории коровника – изба, существовавшая, вероятно, раньше. После уже к ней коровник присоседили. Мы жили бедно, но изба жилой выглядела: кут занавеской прикрыт, на окнах занавески, кровать, одежонка какая-то, на полу тряпка-половичок. Тут же одно дерево, и на гвозде, около двери, телогрейка. Всё. Сестра попросилась посидеть до парохода, хозяин, не вылезая с печки, буркнул: сидите. Пришла хозяйка. Молча напилась, залезла на печку. Я уснул сидя. Долгожданный гудок парохода позвал на пристань. Предрассветная прохлада заставила поплотнее запахнуть полы материнского пиджака, с одной большой рельефной пуговицей, но зато глаза открылись сразу. Отовсюду тянулись сонные пассажиры.

Пароходу, наверно, было стыдно за опоздание: внутри у него что-то клекотало и булькало. По узкому наклонному трапу спускались приехавшие, взамен им полезли мы. Прокричав прощание Ирте, пароход вздохнул: паровая машина приняла добрую порцию пара, натруженные колёса нехотя шевельнулись – мы поплыли. До свидания, родные места ! Но они не хотели, так разом, отпустить. По правому борту уплывали знакомые берега Лопатины, Пасты, Кересага. Сестра поставила фанерный чемодан, со всем нашим добром, на тёплый ребристый пол около машинного отделения: через стёкла видна работающая паровая машина, блестящие рычаги, шатуны, колёса – всё работало слаженно на то, чтобы мы приплыли на Межог. Межог-пристань на Вычегде, а есть ещё Межог-станция на железной дороге Котлас-Воркута. Сестра достала из чемодана домашний хлебушек, пучок зелёного лука с молодыми молочными луковичками, тряпицу с солью. Поели, вкусно, впервые как ушли из Кулиги. Спать уже не хотелось, пошёл бродить по пароходу. Я чувствовал себя бывалым, плавал в Котлас на пароходе, прежде, на экскурсии, с Туробовым Иваном Михайловичем.

Впервые, разглядывал яренских пассажиров с палубы парохода, пристань с надписью «Яренск», причаленную к высокому берегу около устья Кижмолы, на котором когда-то, в далёком детстве, стоял, смотрел пароходы, вытирая нос одной рукой, а другой, поддерживая штаны. Последняя архангельская деревня Выемково осталась позади, впереди Коми край, с лагерями, заключёнными, с нефтью и неизвестностью…

Неизведанные места: пристань Межог, нефтебаза и железнодорожный мост через Вычегду, высокий, ажурный, как же он выдерживает тяжесть паровоза и вагонов? С этим после разберусь, а теперь надо поскорее хватать свои вещички и бежать три километра, по рельсам и шпалам, на вокзал станции Межог. Гудели и дрожали рельсы: быстро вырастал паровоз, грохот и пар отлетали от него, тугая волна воздуха ударила в меня, пролетающие, тяжело нагруженные воркутинским углем, вагоны закружили голову. Вокзал оказался деревянным домом. Никогда не думал, что деревянный дом, прокопчённый до черноты паровозным дымом, может быть вокзалом, с небольшим прокуренным залом ожидания, с обшарпанными деревянными диванами с надписью «МПС», с бачком по имени «КИПЯТОК» и охранником на цепи, кружкой – собачкой.

Поезда ждать до вечера, но это меня не убивает: грохочущие составы зовут на улицу. Станционный посёлок – несколько домов, смотреть на них нет интереса. За железной дорогой штабеля брёвен. Поезда что-то не идут, обед наверно. Прохладно. Пойду и я пообедаю, съем хлебушка с луком и солью. Сестра сидела и читала мою любимую книжку, «Дальние страны» Аркадия Гайдара, которую сама же купила и подарила мне; в моей библиотеке появилась первая книга. Пожевал. Посидел на диване. Почитал книгу, о приходе новой жизни на захолустный полустанок. Совсем как у меня, новая жизнь начинается. Новую жизнь, надо по - новому встречать. Решил стихи написать. Голова есть, карандаш есть, бумаги нет. Есть книга, которая моя, в ней напишу, карандашом можно.

Время – час,
В вокзале холодно,
Нос замёрз,
Зато, не оводно.

Больше ничего не сочинялось, стёкла вокзальных окон начали позванивать, приближался тяжёлый состав, я выбежал принять его. Без остановки, прогибая рельсы и шпалы, промчался товарняк с воркутинским углем. За большой железной дорогой, среди штабелей брёвен, обнаружил малую железную дорогу. В придачу к ней – тележка, тяжёлая, но если хорошо поднатужиться, то можно сдвинуть её с места, потом-то идёт легко. Это занятие заняло времени пару часов, про паровозы и вагоны, временно забыл, насмотрюсь ещё, вот такой игрушечной железной дороги не будет.

Сестра уже забеспокоилась: скоро поезд придёт. Я каким-то местом сообразил, что пора менять малую железную дорогу на большую. Вышел вовремя, с юга приближался пассажирский поезд Котлас – Воркута. Сбылась моя очередная мечта: поезд тронулся. В общем вагоне, под стук колёс, появилась собственная песня. Вагон изрядно мотало, невнятное кряхтение сопровождало это. Деревянные перегородки и полки издавали дополнительный скрип разболтанности. Но зато на стенках вагона – пепельницы, чем и пользуются пассажиры: сизый дым захватил верхнюю половину вагона, слоями плавает на уровне второй полки. С такой скоростью я ещё не ездил. Мелькают бесконечные ели и берёзы, телеграфные столбы, провода странно ведут себя: снизу – вверх, сверху – вниз, так и плывут в засаженном окне вагона. Чем руководствовался машинист паровоза, непонятно, но останавливался не около каждого столба, стоянки были коротки, и вновь, вагон, на железных колёсах, катится по железным рельсам. Редкая остановка не начиналась или оканчивалась забором из вертикальных, вплотную стоящих брёвен, с паутиной колючей проволоки, с фонарями по забору, со скворечниками сторожевых вышек на углах ограждений зон.

На станциях побольше, поезд стоял десяток минут, пассажиры поезда выскакивали, шныряли, выискивали кто –чего, ларьков не было, бабки, снабжающие горячей картошкой с молодым зелёным луком, огурцами или грибами, ещё не вошли в моду. Только оштукатуренные и побелённые будки с надписью «Кипяток» преподносили удовольствие пассажирам, чайниками и, даже кружками, запасались популярным продуктом, до следующей солидной остановки. Я пристроился у открытого окна в туалетном тамбуре. Тёплый воздух, в куски разорванный «курьерской» скоростью поезда, влетал в окно, вместе с ним паровозная сажа, кусочками со спичечную головку, била по лицу. Правый глаз у меня вышел из строя, горел и слезился, кусок какой-то паровозной дряни сидел в нём. Ладошкой я прикрывал глаз, так было легче, левый продолжал исправно работать, поезд мчал меня в неизвестное, за 4р70коп. – такая цена нарисована на картонном прямоугольничке, с дыркой посредине. Написано ещё Межог – Ухта, это для того, чтобы не забыл, на какой станции сел и на какой вылезать надо. Забота.

Странная гора показалась на горизонте, правильный конус, террикон нефтешахты, догадался я. Сестра рассказывала, про такой интересный способ добычи нефти. А с шахтами знаком: любимая песня – «… Там, на шахте угольной, паренька приметили…», - про шахту и шахтёров. Местность становилась холмистой, поезд изгибался змеёй, мне не по себе: вагон бросало то в одну сторону, то в другую. Сестра сказала, что скоро вокзал ухтинский, надо готовиться. А что готовиться? Нищему собраться, только подпоясаться – ходила в нашей деревне поговорка. Закинул на спину мешок-котомку и готов. Поезд сбавил ход, дёрнулся несколько раз, остановился. Хорошей погодой встретила нас Ухта, но плохим вокзалом: деревянный дом, ни чем не лучший межогского. Но Межог – остановка, Ухта –город. Приехавшие начали потихоньку редеть: у кого не было поклажи, пешком отправились, грузовые машины подбирали других. Мне сестра сказала: сиди на чемодане, пойду узнаю. Я сижу и смотрю, люди, вроде, такие же, может быть, более шумные и суетливые, одеты лучше, заплаток на верхней одежде нет. Осмотрел свой материнский пиджак с большой фигурной пуговицей, что-то стеснительно мне стало, прикрыл её ладошкой. Над вокзалом и железной дорогой нависла гора, в левую сторону посмотреть – подходит она ближе к дороге и становится круче, вправо – уходит в сторону и превращается в обычное равнинное состояние.

Пришла сестра, сказала что поедем на городской автовокзал. Везёт мне с этими вокзалами: за сутки третий будет. Теперь уже нормальный – городской. В кузове грузовой машины, с тёплым ветерком, хорошо едем в город. На мосту через реку, массивные деревянные кружева заставили, невольно, ужать голову в плечи, заставили оглянуться после проезда. На площадке, отсыпанной гравием, машина остановилась, вылезли: наконец-то мы в Ухте. Ехать нам на Вой-Вож, за сотню километров, ехать нечем, автобус будет завтра утром. Солидное здание железнодорожного техникума, свысока смотрело на нас, на самом верху фасада – барельеф И. Сталина, в обрамлении красных знамён. А где же автовокзал? На краю площадки (на месте нынешнего почтамта) сооружение из досок, под общей крышей: закрытый, с окном и дверьми, закуток и площадка со скамейкой. Тут мы и заночевали. Пассажиров не было, только всю ночь, тёплую и ещё светлую, бродил какой-то пожилой, заросший и грязноватый, мужичок. Я его спросил: «Что вы ищите всю ночь ?». «Историю партии, - ответил он, - как я её потерял в 35-ом году, так и найти не могу». Утром пришёл автобус, мы сели и поехали на Вой-Вож, а мужичок остался продолжать свои розыски.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

[Alehandro]

Первое житие в Коми. Часть2
Виктор Проскуряков

Дорога на Вой-Вож с песчано-гравийным покрытием, ровная, старенький автобус, с фанерным кузовом, старательно убегает от облака пыли. Но оно, это облако, всё-таки добивается своего: попудрить пользователей. Получается такое при остановках на перекур. Пассажиры курят, кто не курит - пыль глотает, водитель, водой из кювета, поливает шины, они шипят. Вдоль дороги, метрах в пятидесяти, подвешена, на деревянных опорах, толстая труба. Цвет её такой как у противогазной маски. Сестра сказала, что это газопровод. Я понимающе кивнул головой. Мне были известны первые газопроводы: Дашава – Киев, Саратов – Москва, но тут перед глазами живой газопровод. Только непонятно, откуда набрали столько резины для труб. Газопровод не хотел идти прямо, всё время делал какие-то зигзаги и лихо перелетал через отходящие дороги.

Сестра Валентина, год назад, окончила Горно-нефтяной техникум в Ухте, получила звание техника – лейтенанта и направление на нефтепромысел ВВНПУ. Посёлок и база нефтепромысла располагались в пяти километрах к югу от Вой-Вожа, поэтому, без всякого сомнения, посёлок получил наименование – «Южный». На Южном жилья не было, поселили трёх выпускниц техникума Конюхову Зину, Надуткину Аню, Проскурякову Валю в дом лесника, за километр до посёлка. Дом почти пустовал, лесник Николай Уляшов, большую часть времени проводил в тайге, и когда он уходил, девчатам становилось страшно. В какую сторону ни посмотри – везде ОЛПы, отдельные лагерные пункты. Малочисленное вольнонаёмное население было щедро разбавлено освободившимися заключёнными, бесконвойными (день на работе вне зоны, без охранника, ночевать - в зону) заключёнными. С наступлением темноты, поочерёдно играли на гармошке лесника, изображая гулянку.

Дали Вале и Зине комнатку в новом щитовом доме-бараке в самом посёлке Южном, Аня заневестилась и сошлась с Николаем Уляшовым. Попасть в свою комнатку девчата не сумели: ограбили лихие парни, или позаимствовали у кого-то барахлишко, запрятали этот товар в плиту кухонки незаселённого дома. Капитально развалили печку дознаватели: искали улики. Обещали отремонтировать к сентябрю.

Временами дорога подбегала к жилым поселкам, деревянными мостами соединяла берега быстрых речек. Около сажевого завода, дым которого, виден за десятки километров, попали в сажевые сумерки. Я спросил у сестры: «Как же сажу собирают, если она на окрестности падает?». «Хватает её на всё, - ответила она, - видишь, машина идёт, сажу в бумажных мешках везёт, уже собранную» Я крутил головой, стараясь увидеть небывалое – бумажные мешки, бумага ненадёжный материал, а сажи я насмотрелся за свои четырнадцать лет. Странный посёлок по имени ЦАРБ, так было написано на арке, перед какими-то сооружениями, проехали, и вот, в низине совсем, Вой-Вож, посёлок, куда мы ехали и, наконец, приехали.

Автобус остановился на площади около Дома Культуры. С гордым видом поглядывал культурный дом на своих низкорослых соседей справа и слева: на Большой магазин и на столовую под номером 1, больше их и нет, столовых общепита. Народу на площади много: воскресенье, кино крутят и днём, сеанс только что закончился, идёт обмен зрителей. Несеверная жара загоняет в прохладу зрительного зала, дополнительных зрителей. За Большим магазином жилой оштукатуренный дом, на два хозяина, с решётками на окнах. Вместо одного из хозяев вошли мы.

Жил в этой квартире Мордовский А.И., заведующий нефтепромыслом. Уехал он в отпуск, бесприютных девчат оставил «домовничать», до окончания ремонта новой квартиры, в новом бараке на Южном. Назавтра сестра уехала на Южный, а я остался привыкать ко всему новому и необычному. К телефону, например. Чёрный, массивный, изредка напоминающий о себе слабым позвякиванием. Снимал трубку, слушал: кому-то женский голос, что-то объяснял, потом разговор убыстрялся и переходил в ругань, на свой счёт это я не относил, но трубку убирал на место. Напротив, через улицу Комсомольскую, стоял такой же домик. Жили в нем Бедины. Родителей я не видел, работали-служили они, сыны их, мои сверстники, дневали на улице. Валерой старшего звали. Потихоньку, бочком, познакомились, стали совместно решать свои ребячьи проблемы. Было у них в квартире пусто, никаких излишеств, только необходимое для жизни. Самым шикарным явлением был, конечно, радиоприёмник «Мир». Не на всякий стол могла поместиться эта громадина и не каждый стол мог выдержать вес этого исполина, который, действительно ловил весь мир, хитро подмигивая при этом единственным зелёным глазом.

Август 1951 года ударил по Вой-Вожу безветренной жарой. Пыль стояла столбом, ночная прохлада была не в силе осадить её вниз. Я не мог представить себе, как можно жить в такой жаре без воды, без купания, но приходилось жить. Старожилы, Бедины, повели меня на речку Войвожку. По продолжению дороги Ухта –Вой-Вож, мимо зоны и промышленного угла Вой-Вожа, вышли на склон к речке. Справа, на склоне посёлок Речной, Спецпосёлок ещё его называли. Жили там «власовцы», под комендантским присмотром. Но нам не это нужно было, а искупаться. Внизу, в самом деле, крутил русло ручей. На высоте двух-трёх метров низину пересекала труба газопровода Южный – Вой-Вож, стальная звонкая труба. Ходили мы по ней, когда ломался единственный старенький автобус, с кузовом из фанеры, и прямая тракторная дорога была спасением. Во время весеннего разлива, невзрачный ручеёк превращался в стремительно несущийся водный поток в сотню метров шириной, с завихрениями и воронками от затопленного кустарника, елей и бугров. Перейти в эту пору по трубе было экстримом, вид беснующейся воды под трубой, неизменно сталкивал ходока в холодную, но, к счастью, мелкую воду. В одну из вёсен, работники аппарата нефтепромысла, поиграв в волейбол, волейбольная площадка была оборудована возле барака-конторы нефтепромысла, отметив какой-то юбилей, возвращались на Вой-Вож пешим ходом по газопроводу. Весело плавали и ловили друг друга все, под руководством плавающего Мордовского.

Быстрая вода ручья, или содействие человека, образовали в одном из завитков русла небольшую бочажину, в которой мы, по очереди, отмокали. Травянистая поляна принимала всех желающих. Голод выгонял нас на посёлок. Сестра купила треску сухого посола, 12 килограммов , без головы, с янтарного цвета мякотью. Чем дольше эта трещИна сидела, тем вкуснее становилась. Я отрезал кусок рыбы, кусок чёрного хлеба – мой обед. После обеда – работа по созданию паровой машины. По приезду на Вой-Вож у меня глаза разбежались: такого богатства железок, проволочек, консервных банок использованных, не ожидал увидеть. Необходимый инструмент: молоток, плоскогубцы, напильник был у хозяина. Поэтому немедленно стал устраивать паровой двигатель. Работа подошла к концу. Теперь осталось испытать. На улице не будешь – слишком оживлённое место Вой-Вожа. Идти за посёлок – не развалится ли машина паровая от дальней переноски? Может и ребята засмеют: больно неказистый вид получился у машины. Решил обкатать её на плите в кухне. Заправил котёл водой, залепил горловину котла жёваным хлебом, продул и поставил на место дымовую трубу, свёрнутую из многих слоёв бумаги. По моим расчётам, она не должна загореться: установлена на дальнем краю топки и огонь буду держать небольшим. Крупного пожара не было. Когда тушил мелкий, руками хватал горячие жестянки, выскочили небольшие пузыри – единственный итог творчества.

Через несколько дней сестра повела меня в школу. Не за руку, как первоклассника, а так, показывая дорогу, и для переговоров с директором. Директор школы Клавдия Яковлевна Баранова, низенькая плотная женщина, землячка – в 1911 году окончила Яренскую женскую гимназию, была приветлива: порасспросила, поговорили, вспомнила учёбу в Яренске. Приняли меня в 7 «б» класс. Школе шёл второй год, новенькая, подремонтированная за лето, запах свежей краски стойко держался в высоких светлых помещениях. В вестибюле, на квадратных колоннах, великолепные картины маслом – времена года. Творение неизвестного художника из заключённых, сама школа тоже творение заключённых, как и всё прочее на Вой-Воже и окрестностях.

Жара продолжалась. Пахло гарью, очень противно, горели торфяники. На РеМЗ, территорию которого мы ещё не освоили, мешал сплошной забор и охрана на проходной, привезли трофейный самолёт Юнкерс, так известило «сарафанное» радио. Надо было срочно выяснить, так ли это. В самом деле, рядом с проходной. На земле, лежало гофрированное алюминиевое туловище самолёта. Зелёная краска почти вся облезла, но откидные сиденья внутри фюзеляжа, ещё были не оторваны, мы ими пощёлкали и ушли. Для какой надобности и откуда привезли самолёт, для нас осталось загадкой.

Великолепный Дом Культуры, ложи отделаны зелёным бархатом, позолоченная лепнина стен и потолков, люстра зрительного зала, удобные кресла – делали уютным это заведение. Часто, с концертными программами, выступали заезжие и местные артисты. Взяла меня сестра на одно такое представление представителей московской эстрады. Два артиста: мужчина и женщина. Сначала мужчина играл на аккордеоне, а женщина пела; потом они поменялись местами: женщина заиграла, а мужчина очень громко песни пел.

В середине августа пришла разрядка природной аномалии: небывалой, продолжительной жаркой погоды. Под вечер, с запада, полезли на небосвод плотные тёмные тучи, в потемневшем, притихшем посёлке перестали лаять собаки, притихла детвора. Ждали. Беззвучно играли далёкие зарницы. И когда уже совсем стемнело, неожиданный резкий разрыв полотна спрессованного воздуха и одновременный блеск, неизвестно куда ударившей молнии, встряхнули притихший посёлок. Порыв теплого ветра закрутил и погнал по улицам и дворам посёлка пыль, мелкий мусор, пересохшие пучки трав. Гроза занялась всерьёз и надолго. Я сидел дома и ощущал, как трясутся стены и пол, от ударов дикой стихии. Всё это было без капли дождя. Сухая гроза невероятно впечатляет, тревога не проходит. Приехала сестра, стало спокойнее. Привезла она с собой дождь. Ливень. Я сразу вспомнил о мамином пиджаке с единственной пуговицей. Резко похолодало. Осень. Печаль по родным местам пришла вместе с ненастьем.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

[Alehandro]

Первое житие в Коми. Часть3
Виктор Проскуряков

Крохотная кухонька, в четыре квадратных метра, пришлась «ко двору»: на улице слякотно, сыро, косой нудный дождь бьёт в окна. Дома тепло, уютно сопит газовая горелка кухонной плиты, топить можно день и ночь, о дровах заботы нет. Квартиру в бараке на Южном отремонтировали. Мы переселились с Вой-Вожа. Проблемы с переселением не возникло, чемодан и узел с тряпочками переехали с нами в автобусе. Проблема с обстановкой, ничего нет. Магазина мебельного нет, есть жильцы и комната с кухней, комната – 9 кв. метров, кухня – около четырёх. Ещё есть общий коридор, метровой ширины, на восемь комнат – квартир. Есть в нашем бараке отдельная квартира, с отдельным собственным входом. Занимает она четверть площади дома. Заселила её многодетная семья Ляшко, рабочего нефтепромысла.

В нашем общем коридоре – кого только нет. Есть Петриашвили. Низкорослый, чёрный, упругий, чрезвычайно подвижный грузин. В противовес к нему судьба подобрала супругу: вологодская деваха, объёмистая и спокойная, с волосами цвета спелой ржи, так любят говорить поэты. Напротив нашей коридорной двери – дверь в такую же квартиру. Живёт там Тихонов Жора, Георгий, бывший офицер армии, за что-то отсидевший порядочный срок. Где-то есть у него семья со взрослыми детьми, а здесь живёт с Елизаветой Аранович, представительницей коренного населения. Эта пара, копия предыдущей, по весовым и объёмным соотношениям. Совсем по иному смотрится хозяин следующей комнаты Иван Никишин, солидный мужчина, с розовым гладким лицом человека благородных кровей, главбуха нефтепромысла. Жена у него Нина, худенькая, в сравнении с ним, вологжанка. Встречал я её в Вологде, на городском рынке, через пару десятков лет, узнал сразу, не изменилась внешне за прошедшие годы. Когда перебрались на Верхнюю Омру, на большую нефть, в щитовом доме, уже не барачного вида, а квартирного, то снова оказались с Никишиными соседями. Внутренняя стенка общая. Соответственно и туалеты рядом, одна выгребная яма. Слышимость отличная. Подрастали у Никишиных два сынка, Витька и Жорка, то ли близнецы, то ли погодки. Эти пацаны караулили: когда соседи в туалет пойдут. Я на них тоже попадал, и когда они переговариваясь, занимали с боем и вознёй позицию, начинал рычать, сначала слышалось падение, затем раздавался рёв и громкий хлопок туалетной двери. Наступало временное вынужденное перемирие.

Самым интересным однобарачником и собеседником был Василий Моисеевич Питеряков (может быть фамилия неправильно написана). Служил на Кавказе в пограничных войсках, на солидной должности, разжалован и примерно наказан в 30-ые творческие (творили что хотели) годы. Работал экономистом на нефтепромысле. Конечно, он остерегался рассказывать о своём прошлом, процентов девяносто оставалось неподъёмным, но и то, что было доступно нам, было очень интересно. Квартировали они с женой Надеждой в маленькой комнатке, даже без кухни; прижили дочку Раечку. Барачное соседство было мирным и доброжелательным. Спиртным никто не увлекался. И вообще надо признать: народ того времени был лучше, человечности, отзывчивости больше; хотя люди шли по тяжёлым дорогам жизни, в разных условиях приходилось быть.

Зона, и бараки приложение к ней, вне зоны, располагались в полукилометре от базы нефтепромысла. При свороте с дороги Вой-Вож – Вежаю, на зону-посёлок Южный, работала нефтяная скважина: размеренно клевал носом станок-качалка, с каждым качком доставая очередную порцию нефти. Первооткрыватели рассказывали про эту скважину: первоначально она фонтанировала, давая при этом до 400 тонн нефти в сутки.

Автобус остановился около проходной в зону. Стандартного исполнения ограждения зоны от прочего мира, с рядами колючей проволоки и вышками-скворечниками на углах, с запретной полосой по периметру забора. Высота и плотность ограждения, закрывали от любознательных, внутренний мир зоны, и заключённые были отрезаны от внешнего мира. Несколько бараков вольнонаёмного населения расположились по квадрату гравийной дороги и внутри него. Индивидуальные хибарки образовали собственное сообщество. Тут свирепствовали разнокалиберные заборы: кто во что горазд, или – если у кого была какая-либо деревяшка, подходящих размеров, то она немедленно находила себе место на заборе. Заборы – это границы кусочков земли, на которых построены деревянные, в заборку, дома, отштукатуренные изнутри и снаружи. К каждому дому подведён газ. У каждого дома небольшое поле, на котором росла картошка. Деликатеса такого в магазине нет, там всё в сушёном виде, картошка тоже. Магазин маленький, если зайдёт человек пятнадцать, то, пожалуй, больше и не влезет.

Кроме жилых домов для людей гражданских, был ещё штаб чекистов- вохровцев и два щитовых дома для охранников. Недалеко от нашего дома жили в питомнике собаки-овчарки, помогавшие охранять заключённых. Песни собачьи звучали круглосуточно. А ещё, между жилыми домами Южного и нефтепромыслом, жили лошадки. Заведение это именовали – гужтранспорт. Вот такая житейская смесь объединялась названием Южный. Такая структура характерна: где производство, там зона, где зона, там посёлок вольнонаёмных. В таком, своеобразном тройственном союзе, развивалась и существовала нефтяная промышленность Коми.

У меня, на Южном, оказался одноклассник – Боря Векшин, чернявый парнишка, моего роста, с мандолиной в руках. Казалось, что этот пузатенький восьмиструнный инструмент, разрисованный цветами и покрытый лаком, Борис выпускает из рук только ночью и во время еды. Родился и вырос Борис в Воронежской области, отец, Сергей Кузьмич, с войны отсутствовал: вначале воевал, потом в плену был, на исправление и проверку загнали в край лагерей – Коми. Проверяли долго и упорно, жил на вольном поселении, работал машинистом котельной. Котельные работали на газе, кочегарами были девчата и женщины из высланных немок Поволжья. Многие находили суженых в этом неласковом краю, устраивали нормальную жизнь. Котельных на нефтепромысле было множество, нефть парафинистая, чтобы качать её по трубам надо сначала греть, а климат требовал дополнительного тепла.

Построил Сергей Кузьмич дом в одну комнату, выписал жену Ефросинью с тремя детьми к себе. Трое парней, Борис средний, старший - Алексей, ученик оператора, на нефтепромысле. Было у нефтяников такое гордое наименование рабочего нефтепромысла: оператор. Младший сын, Вася, шалопутный парень, душа у него нараспашку, как и одежда. Помолчать для него – мучение. Сама Ефросинья, нестарая ещё, крепкая женщина, круглолицая, черноволосая, бойкостью не отличалась. Устроилась уборщицей в магазин и тихо, незаметно вела хозяйство с четырьмя мужиками. Сам Сергей Кузьмич выглядел очень потрёпанным жизнью человеком, был роста небольшого, обычно сидел согнувшись, или это казалось так из-за спины колесом. Говорят: грудь колесом, а у Кузьмича – спина. Сидел он молча, смолил махорочную самокрутку. Только при выпивоне оживал Кузьмич, становилось понятным, на кого похож Вася. Укатали Сивку крутые горки, нелёгкая судьбина выпала на долю Сергея Кузьмича, согнула она его , но не сломала.

Я пишу о семействе Векшиных подробнее по причине моего дальнейшего постоянного нахождения в этом семействе. С Борисом я подружился, делать одному в квартире было нечего. Сестра купила мне мандолину, только плоскую, как гитара. Теперь мы вдвоём с Борисом «услаждаем» слушателей нашими музыкальными изысками. Болели подушечки пальцев от струн, о нотах понятия нет, самоучки, но что-то начинает получаться. Конечно, собачий вальс, в первую очередь. Сосед Павлик Петриашвили показал «Сулико», любимую песню Сталина, и я заиграл её с грузинским акцентом.

Школа раскрыла двери на первый полный учебный год. Наш 7-ой «б» представлял сборную Союза. Не успели мы привыкнуть друг к другу, а уже пришлось провожать одноклассника на Речной. Там было поселковое кладбище. Проводили Лёху Моторина. Для каких-то целей понадобился ему бензин. Через открытый люк цистерны стал набирать в бутылку. Как видно дыхнул лишку паров бензиновых, голова поплыла, упал в цистерну.

В школу возил нас промысловый автобус. Я и Боря Векшин сидели на одной парте. У меня была потрепанная сумка из кирзы, сестра взяла на время у кого-то, Борис таскал громадный портфель с двумя замками. Портфель «съедал» пару больших кусков чёрного хлеба, сдобренного маргогуселином, Борис брал завтрак в школу. Я обходился без еды. Буфета, тем более столовой, в школе не было. Ездили в школу и другие ребята и девчонки, но они учились в классах младших, я и Борис c нисхождением поглядывали на них.

Жизнь потихоньку налаживалась, в комнатке и кухне появилась «мебель», самая необходимая, бывшая в употреблении: кушетка, фанерный кухонный стол, пара табуреток. Новая кровать, производства предприимчивых людей, сооружённая из стальных трубок, уголка и украшенная завитками проволоки, заняла почётное место. Матрас набил полувысохшей порыжелой осокой, этого добра в окрестностях Южного было много. На некрашеном дощатом полу лежали какие-то половички, под которые любили заглядывать вохровцы, ловившие, почему-то по ночам, беглых заключённых. Зона работала, для этого она и создавалась. Заключённых, каждое утро, вывозили на работу в пульманах, прообразах нынешних фур, в летнее время на открытых кузовных машинах. Работали, в основном, на земляных работах. Бегали. Ловили их, добавляли сроки, круговорот жизни работал без устали. Бывали побеги и из самой зоны: копали подкопы под всеми заборами или штурмовали эти заборы. Проиграли одного в карты, объявили: если не убежишь, прикончим на зоне. Пришлось бедолаге штурмовать полосу препятствий, на удивление получилось. Вышел он на соседнюю зону, объяснил, оставили его там.

Дома-бараки не имели никакого благоустройства, туалеты уличные, вода на посёлок подавалась из скважины, работал станок-качалка. Колонка водяная в ста метрах от дома. Проблемы не было: воду принёс, воду вынес. На колонке установлен кусок трубы большого диаметра, в этом стакане горит газ, спасение от морозов. Около этой «печки» устраивали мы зимние постоялки: нос греет, рукавички посушить можно, наболтаться вволю тоже не было помех. Это было одно культурное мероприятие. Раз в неделю пускали нас , мальчишек и девчонок, к солдатикам, в казарму, там крутили фильмы. На Вой-Воже можно было смотреть кино, но после него надо пять километров до Южного бежать, в темноте, по лесу. Неуютная прогулка.

В 1951 году в продаже появились ламповые радиоприёмники. Работали от сети электрической, имели два диапазона волн, длинных и средних. Стоимость приёмников была невысока. Приёмники эти именовались – «Москвич», «АРЗ». Позже появился «Рекорд» с дополнительными короткими волнами, которые собирали к «Рекорду» весь белый свет. Это удивительное занятие: светится шкала приёмника, приёмник потрескивает, непонятный шорох исходит от него, если погнать по шкале стрелочку-указатель волн, то из динамика приёмника польётся музыка или новости будут выкладывать на любом языке. Увлекательная штука – приёмник, я часами мог с ним общаться. А ещё в эту осень я оказался в великой армии футбольных болельщиков. Никому неизвестная футбольная команда армейцев города Калинина вышла в финал розыгрыша Кубка СССР ! Иван Никишин, у него был куплен один из первых «Москвичей», устроил прослушивание репортажа в конторе нефтепромысла, принёс свой приёмник. Репортаж вёл комментатор Вадим Синявский, один из пионеров этого племени.

[Alehandro]

Кулига. Повесть в рассказах.

Виктор Проскуряков

Предисловие

Кулига – ровное место, чистое и безлесное. Вот что я выяснил при чтении «Толкового словаря живого, великорусского языка» Владимира Даля. Кулига - так называлась архангельская деревенька, в девять домов, добротных, срубленных из звонких сосновых брёвен, мастерами плотниками. Было и другое название, официальное: деревня Яковлево – Запольская, Ленского сельсовета, Ленского района. И ещё были названия, происходившие от того, к кому в деревню гость направлялся, с кем водился. В деревне три микрорайона: Капустины, Помылевы, Торковы. Так и говорили на стороне, в Лене, например: пошёл к Капустиным; или – из Ирты пошёл к Торковым. Была, правда, одна «неправильная» фамилия – Юринские, но общего порядка в деревне это не нарушало.

Деревня старинная, нашёл я упоминание о деревне Яковлевской погоста Лена, в «Сотной с писцовых книг И.Г.Огарёва и подъячего Ф.Юрьева на город Яренск с уездом» за 1585 – 86 годы.

Почему место ровное, чистое и безлесное? Почему люди охотно селились на этих землях? Наволок - заливной луг, созданный самой гуляющей в России, в пределах своей долины, реки Вычегды. Весенний разлив, большая вода по - местному, половодье, делало добро, но и зло чинили немалое. Деревни в пойме реки, в лучшем варианте, находились на клочках суши, среди стремительного потока воды, шириной в несколько километров, в иные годы – даже «плавали». Лодки, у кого они были, привязывали к крыльцу; живность загоняли по взвозу, наклонному бревенчатому настилу с земли на повети, на второй этаж хлева, куда зимой завозили на лошадях возы сена. Нижняя часть дома, от земли до пола, строилась высотой 1,5-2 метра. Вода до пола не поднималась.

Настоящая благодать перепадала сенокосным угодьям. Все они были на наносных песках, от излишка влаги не страдали, а ил, принесённый большой водой, хорошо удобрял, травы росли в рост человека. Больше всего доставалось обрывистым песчаным берегам: круговерть половодья с легкостью съедала их, не могли защитить родные берега деревья и кустарники, живущие на них.

Закон природы: ничто не исчезает бесследно. Река работает – в одном месте забирает грунт, на другое место откладывает его. По какой прихоти производится перемещение земляных масс, неизвестно, только река-матушка знает. Вот по такому стихийному проекту, за одну весну конца 40-х годов, на берег торковского микрорайона, Вычегда стала намывать песчаную косу. Проект был с изюминкой: до коренного берега коса, после первоначального примыкания, не доходила на полсотни метров. Образовался глубокий залив, без речной быстрины, богатый рыбой.

В летнюю межень, деревня занимала луга своеобразного полуострова. С северо-западной стороны протекал вадьинский полой, направляясь к Лене; с юга – Вычегда блистала полуденным солнцем. Между полоем и рекой, восточная граница полуострова, – водная перемычка, Ручей называют местные жители, хотя по ширине это добрая река. Сухой путь только в другие деревни Ленского Наволока. Сплошные луга занимали обозримое пространство. На лугах много мелких озёр, не пересыхающих в летнюю жару, родной дом утиного народа. Есть одно порядочное озеро, с хорошим именем – Лукинское, место обитания упитанных, красномедных карасей. Несколько вековых берёз, заросли ивы, черёмухи, рябины, с приложением шиповника и смородины – представляли лес благословенного уголка Севера, наволокской деревеньки – Яковлево-Запольской, Кулиги.

Здесь, в 30-х годах прошлого века, организовали колхоз. Назвали его мудро: "Северное Сияние". С таким именем жил и работал до своего скончания. Соседи были не так дальновидны, назвали они колхоз именем Берии, пришлось печати переделывать и думать: кто будет дальше на знамени колхоза? Решили - Маленков, но и он долго не продержался. Ещё крепче задумались колхозники, мало того что ненадёжный товарищ, так и уполномоченным районным в выступлениях перед колхозниками, не надо будет нести крамолу: «Маленков должен сдать государству 8 тонн картошки…» А откуда у Маленкова 8 тонн картошки? Пришла, наконец, здравая мысль: назвали колхоз «Родина», отныне навеки.

Колхоз «Северное Сияние» получился неплохим и для государства, и для членов колхоза, колхозники не были голодными даже во время войны. Небольшое хозяйство легче справлялось со сдачей продукции государству. Толковому хозяину – председателю, бригадиру, счетоводу – всё в одном лице, всегда можно было выкроить из произведённого продукта необходимую, для прожития колхозников, долю заработанного. Пашня и сенокосные луга, небольшие по площади, обеспечивали кормами двадцать коровушек с приплодом. Услугами МТС колхоз не пользовался, обходился пятком лошадей, механизаторам за работу пришлось бы отдать добрую долю урожая.

Вот в такой необыкновенный и «богатый» край, весной 1950 года, переехала наша семья. Время жизни в этой деревне, осталось в моей памяти, лучшим временем юношеских лет. Я впервые, в своей, ещё малой жизни, почувствовал тяжесть в желудке от натуральной пищи. Нет, мы ещё не ели хлеб из чистой муки, добавками шла картошка, ягоды шиповника, цветущие метёлки дикого щавеля, клевер, но про мох, ягель и сфагнум, про солому, про ворон, с их совершенно безвкусным мясом, имеющим потребительские свойства сырой резины, начали забывать.

Место действия подготовлено, время определено, действующие лица и волнующие их заботы повседневной жизни, будут описаны в виде коротких рассказов.

[Alehandro]

КУЛИГА.
Рассказ 1. Письма

Виктор Проскуряков
Мы поселились в микрорайон Торковых. Три жилых дома поставлены не по-деревенски, в одну линию, лица домов обращены на юг. Широко раскрытыми глазами-окнами, дома разглядывают водную гладь Вычегды, нетронутые песчаные намывы заречья, буйную зелень сенокосных лугов и засилья лиственных деревьев. Крайний дом, Торкова Михаила Ивановича, пожилого, спокойного, что не такая уж и редкость в среде северных мужичков, смотрит подслеповато, копируя хозяйку, Васильевну, которая тоже разглядывает мир чистыми голубыми, всегда прищуренными глазами. У северных женщин в возрасте, имя пропадает, остаётся отчество. Нам досталась зимовка богатого дома, две передних избы и комната скрытого, под общей крышей, мезонина пустовали. Пустовала и горница, встречающая восходы солнца. Окна в нашей избе выходили на запад. Все огненные тревожные закаты доставались нам, от отсутствия утреннего и полуденного солнца, страданий не было: живая природа – наш летний дом. Лишь ненастье и ночь загоняли нас в избу.

Хозяин этого дома, Торков Фёдор Иванович, скоропостижно скончался перед началом Великой Отечественной войны, оставив двух дочерей и жену Парасковью, которая была сестрой моего отца. Война «съела» младшую дочь, Тоню; нянчила детей старшей сестры Зинаиды в Ухте, простудилась, не могли вылечить, умерла. Парасковья уехала на замену. Многие девчата из нашего края уехали в Чибью - Ухту. Кто правдами-неправдами бежал из колхоза, из колхозного крепостничества, кто искал счастья на стороне: в колхозах война забрала и выбила почти всех парней и мужчин, брони колхозникам не полагалось. Оставшиеся в живых войны искали работу и устройство жизни на стороне, где дают карточки и зарплату. Моя двоюродная сестра Зинаида нашла в Ухте чекиста Панюшкина. Так они, охранники многочисленных лагерей в Коми, себя именовали гордо – чекисты. Впоследствии, я познакомился с одним из них, бывшим капитаном МВД. Когда он заходил в пивнушку рабочего посёлка, то первым делом, после пропущенного первого стакана водки, он сообщал, как его вызвал Лаврентий Павлович и сказал: «Денис Сергеевич, поезжай на Север и наведи там порядок». Правда, вскоре Берии не стало, а Денис Сергеевич продолжал посещать весёлое заведение, но уже с другими песнями.

Ближе к реке, к востоку от нашего дома, жила Михайловна, старая женщина, крупногабаритная, еле передвигалась с палочкой. Не знаю, как она обходилась, пусть и с небольшим, но необходимым хозяйством. Жила одна. Дочка в Ухте. Когда мы стали соседями, то по случаю грамотности моей, окончил 6-ой класс в Иртовской школе, был приглашён на написание письма. «Зятю нашему Соломону Абрамовичу и дочери нашей Ираиде Константиновне шлю низкий поклон…». Михайловна сидела напротив меня, за столом, накрытым старенькой клеёнкой, тяжело отдувалась и неспешно говорила. Я слушал и записывал. Очередной зять – чекист, получит от архангельской тёщи поклон. Конверты треугольником сворачивать умел, и пока Михайловна путешествовала в кут, за занавеску, сложил. Аккуратный получился треугольник, красивый. За работу отблагодарила старая соседка молодого соседа порядочным куском прямоугольной формы, цвета застывающей сосновой живицы. Дома никого не было. На самое красивое блюдечко, с рисунком красного мака на фоне зелени, пристроил мармелад. Так решил. Читал много, читал всё подряд, что попадало в руки, читал где-то и про это лакомство, городское, довоенное. Очень хорошо смотрелся мармелад. Разглядывать небывалое больше не было сил, но тут хлопнула дверь, пришёл отец. Я ждал. И дождался… «Откуда мыло?» - спросил отец, - взял в руки и понюхал – «Настоящее хозяйственное мыло». У меня пропало настроение праздника. Может быть, в довоенное время, я и был знаком с мылом, но был слишком мал, теперь заново открывал этот «продукт». Сколько помню, мылись щёлоком, водным настоем древесной золы. Детское горе отходчиво: вскоре, напрочь забыв о казусе, я бежал с удочкой ловить сорогу.

Под окнами дома кишел лягушками пруд. Каждую весну вода в нем интенсивно обновлялась. Лягушачье племя оставалось, оно было неистребимо. Кошка Мурка, жившая в летнюю пору совершенно независимо от дома родного и хозяев, решила устроить смотрины: привела в избу котика, сынка, размером превышающим родительницу. Забился он сразу и надолго под кровать. Все попытки достать его оттуда заканчивались знакомством с острыми когтями, диким воем и злобным шипением. Дикий зверь поселился у нас в доме. Он успешно отлавливал лягушат, закусывал ими, и когда переедал, начинало рвать. Увидев такое безобразие, Мурка крепко била лапой по морде сынка, тот зажмуривал глаза, прижимал уши и тихо постанывал. Я много раз пытался ловить рыбу в пруду. Безуспешно. Так и остался служить пруд инкубатором лягушат, да ареной небывалых морских сражений самодельного парусного флота.

Я пишу очередное письмо в Ухту, Соломону и Ираиде. Содержание посланий не разглашаю, даже среди своих. За сохранение тайны переписки, за интеллектуальный труд писаря получаю очередное вознаграждение: банку консервов. Блестящую банку. Сколько из неё можно наделать блёсен на щуку! Красивой картинки на банке нет. Есть только рядок цифр и букв на крышке банки. Тут уж я не пролечу: в банке наверняка съедобное. Дождались, когда на выходные из Яренска приехал брат Борис, который был учеником в районной типографии. С торжеством вскрыли банку. Кусок разочарования опять не минул, по крайней мере, меня. Кислое, красное содержимое банки, с твёрдой недоваренной фасолью, с первого распробования было малосъедобным. Совсем непривычная еда. Картошка с солью лучше.

Жила Михайловна тихо, была незаметна. Так же незаметно исчезла она из жизни моей. Не могу вспомнить: то ли дети её забрали, то ли в богодельню она угодила доживать оставшееся, но в истории Кулиги похороны её не зафиксированы.

[Alehandro]

КУЛИГА
Рассказ 2. Комсомолец
Виктор Проскуряков

Брат Борис привёз из Яренска картонную коробку. Из серого полудеревянного картона. Была раньше бумага бумажностружечного исполнения. Печаталась на ней районная газета «Ленский колхозник». Я любил выковыривать стружки острыми детскими ноготками. В школу ещё не ходил, но читать умел. Читать было нечего. «Ленский колхозник» прочитал весь. Начал освобождать его от древесины и увлёкся так, что не заметил как почистил полстраницы. Получился сплошной кроссворд. Занятно.

Покупок за все военные и послевоенные годы в нашей семье не было, поэтому появление картонной коробки, да ещё с находившемся внутри детекторным радиоприёмником «Комсомолец» - стало событием № 1 из всех событий. Оказывается, в нашей деревне Кулиге, проживают радиоволны, средней длины, и длинным волнам места хватает. Надо повыше антенну подвесить, заземление устроить, при помощи медного самовара, так в инструкции написано. А где его найдёшь? Пока старого медного самовара нет, приходится разглядывать, изучать, осваивать технику ХХ века. Я был знаком с радио. Когда жили в Яренске, на стенке в кухне висел чёрный круг непонятного устройства. Он, время от времени, начинал булькать, хрипеть при попытке прорваться с разговором, какого-то мужика, весело дребезжал и покачивался в согласии с весёлой песней.

В картонной коробке чёрного круга-тарелки не было. Я озадаченно поглядел на брата. Он протянул мне наушники, точно такие же, как у папанинского радиста Кренкеля. Если осторожно взять в руки, это лёгкое и хрупкое устройство, надеть на голову, закрыть глаза, хорошенько прислушаться, то можно услышать всё что хочешь: и неясный шорох, и треск, и далёкую музыку. Это без подключения к приёмнику. А что будет при поимке таинственных радиоволн!? Самовар, условие успешной работы радио, нашли, правда не медный, латунный. Антенный медный канатик-проволоку натянули на установленные вертикально жерди, всё строго по инструкции. С незатейливым грозопереключателем антенны пришлось повозиться, инструкция тут сплоховала, непонятно толкует, но без него ни в коем разе нельзя радио слушать. Опасно для жизни! Так написали в инструкции. Мы народ неиспорченный, деревенский и потому строго следуем указаниям и наставлениям учёных людей.
Наконец, антенное хозяйство в порядке, провод заземления не оторван от глубоко закопанного самовара, грозопереключатель прибит на стенку и рубильничек его установлен в положение «антенна-приёмник». На подоконнике стоит приёмник. Чёрный эбонитовый ящичек формы ларя, большого деревянного ящика для хранения муки. Но тут интереснее: выдавлен рисунок кремлёвской кирпичнои стены, башни со звёздами, правда чёрными, и на этом фоне надпись «Комсомолец». Есть рубчатая ручка, для улавливания волн длинных и средних, на все одна, есть блестящие гнёзда для установки главного - «Детектора», так как мы были ученики, то со страхом и уважением относились к всесильному директору, ну а тут что-то родственное.

На пробное прослушивание, кроме нашей семьи, собрались почти все деревенские ребятишки. Капустины и Помылевы. В благоговейной тишине заработало радио! Нет, его не было слышно без наушников, наушники на голове, при помощи наконец-то изловленных волн, исходящих из далёкой Москвы, непонятным образом передавали разговор и музыку. С этим после будем разбираться. Теперь слушаем, по очереди. Досталось и мне. «О-о-ох недаром славится, русская красавица… Мы передавали выступление хора Пятницкого». Я, наверно, имел довольно глупый вид , так как с глубоким непониманием, неотрываясь, смотрел на чёрный маленький эбонитовый ящичек с надписью «Комсомолец», выдающий такие звонкие песни.

Конкуренция в слушании радио, грозила перерасти в семейный скандал. Отец, железной рукой, навёл порядок: установил график прослушивания радиопередач. Теперь появились новые страдания: у природы и у меня, в «дежурные дни» мы были в разлуке. В ночное время радио не работало, радиопередачи заканчивались в 12 часов ночи. Вот такой и получался раздрай: или радио слушай, или гуляй. Без того или другого жизнь теряла смысл.

В скором времени радиомонополия нашей семьи закончилась. Юренскому Михаилу, инвалиду Великой Отечественной войны, у него нет ноги, дали новенький ламповый радиоприёмник «Родина-47». Это было чудо. Большой деревянный корпус, шкала, где обозначены города, которые можно послушать, и не надо никаких наушников: кричит и поёт на всю избу, на любом языке. Одно плохо: батареи надо доставать, туго с этим делом в деревне.

Переметнулись наши слушатели к Юренскому, да и я время от времени забегал к ним. Рассаживались на широкой лавке, вытесанной из расколотой на половинки сосны. Лавка занимала две стены избы. Михаил спрашивал: «Ну что сегодня слушаем? Китайцев или немцев?». Мы смущённо хихикали и пожимали плечами. Да, это был хороший приёмник.

Были потом самые разнообразные приёмники, сам собирал приёмники, усилители, цветомузыку, но детекторный приёмник «Комсомолец» с башнями Кремля, принимавший три радиостанции: Москву, Архангельск и Сыктывкар, был самым памятным и ценным.

[Alehandro]

КУЛИГА.
Рассказ 3. В половодье
Виктор Проскуряков

Вода быстро убывала. За сутки уровень упал на полметра. Ещё пару дней назад, затопленный краснотал, мотался и вибрировал в неудержимом потоке верховой воды, а сегодня он отдыхал. Трудолюбивые медуницы, земляные пчёлки, спокойно гудели около пожелтевших серёжек. Продолжительное похолодание сменилось благодатным теплом. Зеленела земля: стремительно, с напором лезла молодая трава.

Подъём вешней воды превзошёл всё ожидания. Старики говорили, что подъём воды выше уровня 1914 года, максимального на их памяти. Плавало и уплывало всё, что не успели прибрать. Баня наша, собралась было сменить место стоянки: в один из тихих вечеров, закряхтела, что-то внутри её утробно булькнуло, нехотя, под напором течения, стала разворачиваться. Отец всполошился. В лодке, трёхупружке, захватив крепкий еловый кол, топор и верёвку, поплыл, поймал баню, забил крепко-накрепко кол и привязал беглянку. Так и болталась на привязи, вода начала падать, межа оголилась, баня с большим перекосом села на землю. Пол и печка вошли в число трофеев половодья.

Весна в 1951 году началась необычно рано. В начале апреля круто погнало снега. Ночных заморозков не было. Обрывистый берег Вычегды подсох, мы, мальчишки Кулиги, близнецы Помылевы, Веня и Володя, братья Капустины – Володя, Геня, Витя, и Проскуряков Витя, не уходили с берега до глубокой ночи. Ещё одни, Помылевы, с нами не водились, у них и была единственная девочка в деревне, Санька, Александра. Вот и хорошо, что не водились, была бы проблема с купанием: ни у кого не было трусов, так и жили. Купаться начинали с момента появления открытой воды. На берегу устраивали костёр, так как особым шиком было взобраться голышом на плавающую льдину, с воинственным воплем попрыгать на ней. Бесследно проходили такие аттракционы, не смотря на нашу худобу, не болели, даже не осопливели. Сплошным потоком неслись льдины. Изредка попадались с сюрпризом: старая лодка, брёвна, непонятный хлам, пни с перевитыми корнями, другие необходимые в хозяйстве вещи. Мы старались, то, что было под силу, волокли на берег. Приходили взрослые. «Река пошла» - одинаково возбуждало малого и старого. Это были своеобразные проводы зимней поры. Тёплое дыхание берегового, нагретого за ласковый день, воздуха, вздохи зимы с движущегося льда, чередовались, напоминали о том, что весна ещё не устоялась.

Через несколько дней мы встречали первую посудину. Редкие куски льдин неслись по реке, и все в Котлас, навстречу им, натужно рыча, застоявшимся за долгую зиму, мотором, шёл буксирный катер. Неизвестно, разведочный рейс или деловой, был у этого первопроходца, но гордо развевающийся флаг сообщал о том, что река начинает трудовой сезон.

На отцовской лодке, трёхупружке, уплыл я в тальники, ещё стоявшие по колено в тихой воде. Что такое трёхупружка? Это лодка-долблёнка, из осины, дерева мягкого, легко поддающегося обработке, и, как ни странно, не боящегося воды. Вырубали лодочные мастера своеобразное корыто, горячей водой распаривали его, распирали, придавая необходимую форму. Форму в дальнейшем поддерживали упруги – дуги по внутренней форме лодки, три штуки, отсюда и название: трёхупружка. Располагались они – по центру и на равномерном отступе, в носу и корме. Как защита от волн и для большей грузоподъёмности, по бокам, лодочными гвоздями, подшивались широкие доски. Я, в детстве, находил кусок старой лодки, с подшитыми, корнями деревьев, досками. Но особенно интересно выглядела привязка берестяной лентой фиксирующих упруг к корпусу лодки. Теперь, по такой технологии, лодки не делают, используют листовую сталь. Остаётся добавить, что длина трёхупружки не превышала четырёх метров.

На удочку рыба не ловилась, я ехал с надеждой зацепить и притащить домой бревно на дрова. Сорочий базар привлёк внимание. Над самой водой, среди деревьев, летали стрекочущие скандальные птицы. Они явно что-то не могли поделить. На нижних ветках деревьев висела рыбная икра, ровно кто-то развесил портянки на просушку. Эта икра и взволновала сорочье племя. Она и меня взволновала: что делать? Сбросить в воду, бесполезное дело: через пару дней обсохнет икра, да и лёгкой добычей окажется для тех же сорок. Решил сплавать за ведром, собрать икру и поселить будущих рыб в бестолковый, безрыбный пруд под окнами дома. Обрадованный таким мудрым выходом из трудного положения, с песней – «Раскинулось море широко…» рванул к дому. Пока искал ведро, что было невероятно трудно: найти ведро, когда его нет, лодка, вместе с отцом уплыла. Пришлось ждать, слушать детекторного «Комсомольца» и думать о том, что икра высыхает, и проклятые сороки клюют её. В самом деле, когда через несколько часов, лодка освободилась, спешным образом поплыл я на место, где висели будущие новосёлы домашнего пруда, икра «высохла». Не было её. Дочиста сороки подобрать не умели, кто-то более «разумный», как видно, побывал тут. Пропали все мои наполеоновские планы.

В весну эту я особенно привязался к близнецам Помылевым, Володе и Вене. Отец у них находился на казённой работе, фонарщиком на Вычегде. Плавал по своему участку реки, на вёслах, на тяжёлой, неуклюжей лодке, в любую погоду. Измерял глубину фарватера, устанавливал бакена и вехи. В тёмное время зажигал керосиновые фонари бакенов. Избушка фонарщика находилась в двух километрах от деревни. Аккуратно построенная, она украшала и оживляла высокий берег реки. Получал Николай Семёнович небольшую зарплату, но ведь это было в деревне !

Прослышали мы про цирк Дурова, самим захотелось попробовать, зверьё научить чему-нибудь. Подходящей скотины в хозяйстве не было. Придумали хором: поймать воронёнка, нелетающего, обучить его. В прибрежных кустах найти будущего артиста несложно, весна была ранняя, воронята уже покинули гнёзда и жили на земле. По непрерывному пению ворон, наставлявших своих неслухов, мы определились, быстро вышли в район вороньего детского сада. Когда начали отлов, вороны взбесились, на подмогу родителям, летели вороны-соседи, а у тех были свои соседи. Крики ловцов, вороний гам, взбудоражили идиллию тихого весеннего возрождения. Своего мы добились, воронёнока поймал Володя, получив при этом производственную травму: руки были заняты, отмахиваться не мог, вороны изловчились, сбили шапку и клюнули в голову. Стойким парнем Володя оказался, добычу не выпустил, только с перепуга, очень заболела голова. Теперь осаде подвергся дом Помылевых: добычу мы закрыли в нежилую избу. Воронёнок взгромоздился на подоконник, вороны видели его и приступили к круговой осаде. Беспрерывное карканье разъяренных ворон, пожалуй, и нам надоело. Разрешил кризис Николай Семёнович. Приплыл он на лодке домой, увидел этот цирк и выпустил несостоявшегося артиста. Тот от перенесённого стресса, забыл, что не летает, а взял, да и улетел.

[Alehandro]

КУЛИГА
Рассказ 4. Ловись рыбка...
Виктор Проскуряков

Где находится кошка Мурка неизвестно, но стоило взять удилище, стоящее у стенки дома, кошка начинала немедленный подхалимаж проявлять: довольно урчала, усердно чистила мои штанины, тёрлась об них. Из каких источников узнала она, о связи длинной палки, с мягкой и вкусной рыбкой, неизвестно, но факт таких знаний установлен точно. Дистанция три метра, впереди кошка, хвост трубой. Я иду следом, удилище на плече, банка с червями в руке. Мурка ведёт к тому месту, где лучше всего ловится плотва.

Отец тоже идёт на маленькую войну со щуками. Он любит с ними повозиться, чем крупнее щука, тем она неохотнее расстаётся со средой обитания. Снасти рыбацкие самодельные, льняная нитка скручена веретеном, блёсны сделаны из консервной банки, тройники не пропаяны, нет припоя и кислоты, просто-напросто крючки проволокой тонкой скреплены.

Валялась в ящике обеденного стола, среди нужных и ненужных семейных ценностей, небольшая медная блесна с непонятной штампованной надписью «Политкаторжанин». На блесну эту, в её молодые годы, несмотря на политическую сущность, без всякого почтения, брали молодые щуки. Это и решило её судьбу: отец хотел поймать щуку небывалых размеров.

В Вычегде большие щуки водились. Раньше мы жили на Шордыни, сосед наш Паша Павликов, Павел Афанасьевич Тучнолобов, любил, да и необходимость была, бродить - рыбачить бреднем, малогабаритным неводом. Только напарников у него не было. Ходил со своими малолетними ребятишками: они по берегу тянули бредень, а сам Паша Павликов глубину осваивал. В разгар лета, в сенокосную пору, тихие, тёплые июльские ночи сереют. Эти волшебные ночи притягивают рыбу к берегам курьи, Шордынской курьи, далеко зашедшего на пойменные луга залива Вычегды. Поздним вечером, после ухода за малиновый занавес небосклона, уставшего за долгий день, солнца, отправился Паша с сыновьями рыбу бродить. Через некоторое время, с плачем и воплями: «Ма-а-ма, тятьку чёрт забрал !» ворвались в избу, всполошив многочисленное семейство. Все кинулись спасать Пашу. Берег был рядом, добежали быстро. Паша лежал на бредне, собранном в кучу, около самой воды, обхватив эту кучу руками. В бредне кто-то вёл неспокойную жизнь. Семейным коллективом бредень с чёртом был оттянут от кромки воды. В мотне буйствовала громадная щука. Взвесили её после, 22,5 кг. потянула.

Не было в ту пору бумажных комбинатов, с их пакостными испражнениями. В сельском хозяйстве пестициды и минеральные удобрения не применялись. Не было вседозволенности российской «демократии», разрешающей любые виды и способы браконьерства. Рыбы в реке было ещё много. Вот и хотелось отцу щуку большую поймать. Ловил он дорожкой. Плывёт на трёхупружке неспеша, в зубах у него поводок, на конце поводка, метрах в двадцати от лодки, самоделка блесна рыбку изображает. Схватит щука блесну, почувствует хватку рыбы рыбак, поддёрнет поводок, зацепит щуку и начинается игра: кто кого перехитрит.

К тому времени, когда я и Мурка, или Мурка и я, пришли на берег курьи, отец уже поймал щуку килограмма на три. Валялась она в лодке, изредка вспоминала родную стихию, и тогда звонкие шлепки мощного хвоста нарушали мир и спокойствие.

На берегу Мурка села на влажный песок, с видом бывалого рыбака, уставилась на поплавок. Рыба не клевала. Может свирепые щуки разогнали мелочь, может просто отдыхала от дневной жары. Кошке надоело так рыбачить, хвост её нервно подёргался, прошла она по берегу туда-сюда, решительно полезла в воду: бить когтистой лапой поплавок, не дающий желанной рыбки. Экзекуция поплавка результата не принесла, всё так же невозмутимо спокойно плавал он на поверхности воды. Мурка вылезла, посмотрела на меня с зелёным презрением и отправилась домой.

Тем временем, у отца попалась вторая щука, покрупнее. Я бросил удочку и побежал к тому месту, где отец щуку вываживал. Трёхупружка лодка маленькая, неустойчивая, трудно в ней совладать с сильным противником, поэтому отец ткнул лодку носом в крутой песчаный берег и решил выйти на него. Берег надёжнее. Только встать успел, лодка отошла, этот момент подкараулила щука-противник, рванулась, неустойчивое положение отца кончилось: упал в воду, лодка перевернулась. Поводок ослаб, щука ушла, вслед за ней, вяло, но в водную глубину, устремилась и бывшая в лодке. Никогда не ругавшийся отец, ещё барахтаясь в воде, громко вспомнил мат и мать. Я упал на спину, босые ноги мои пинали облака, с пяток сыпался песок на лицо, не обращал внимания на это, мне было очень забавно в тот момент.

Уже в августе, после первого Спаса, проснулся утром, слышу, отец ходит, довольно хмыкает. Спал я на полу, на соломенном тюфячке. Чую, пахнет рыбой, свежей. Рядом стоит деревянное узкое корыто, для проращивания ржи на солод. Это, когда пиво варят, то влажную рожь, тонким слоем насыпают в корыто. В тёплом месте рожь пускает росточки, сладкой становится, сушат её и мелют. Получается солод, сладкая ржаная мука, из которой варят домашнее пиво, чудесное, архангельское, хлебное пиво. Густое. тёмное, имеющее вкус хорошего хлебного кваса, с лёгкой горчинкой. Но в то время было не до пива, корыта использовались по любому назначению. В это утро отец поймал на блесну, ну не совсем желанную, но что-то около того, щучку весом в полпуда и ростом около метра. Вот и пригодилось пивное корыто.

Напротив Кулиги, за Ручьём, Харлов остров, родной брат Наволокскому острову, только меньше порядком. Заливные луга его богатство. Могучее разнотравье, заросли рябины, черёмухи, калины, море шиповника, смородины, чёрной и красной – не оставляли без внимания людей эти места. Росли и хвойные: сосны, пихты, ели, можжевельник, но они организованно росли, наверно ежегодное половодье, заставило представителей вечнозелёного племени, занять места повыше, по веретиям. Так здесь называют местные жители возвышенности, вытянутые по направлению движения вешних вод. Многочисленные озёра привлекают рыбаков. То ли пожня, то ли озеро, имеющее выход в реку, называлось Золотым. Название, того и другого, оправдывало: заготавливать сено приезжали из Наволока, озеро кормило рыбой.

Я случайно нашёл это место. Поднимался на лодке против течения быстрой Вычегды. На «Бермудском треугольнике», в месте слияния Вычегды с Ручьём, меня подкараулил низовой ветер. Всё время, место встречи двух мощных водных потоков, заставляло воду «кипеть», а при, умеренном даже, ветерке против течения, вода холмилась, белые гребни венчали беспорядочные, крутые волны. Попал я на выдох низового ветра, лодка моя для тихой воды, гребец малосильный – все предпосылки для печального исхода, но, видимо, судьба была выплыть. Что я и сделал. Когда пригрёб в протоку на Золотой, этот подлый низовик утих. Отдышался, в затишье обогрелся, забросил удочку и начал бесхитростно съедобную рыбу ловить. Ельцы, рыба называлась, что-то среднее между плотвой и сигами. Хороши они свежепросольные. Вытащил десятка три калиброванных ельцов. Такая удача и радость победы над коварством вычегодской стихии - толкнули меня домой. Рыбу предъявил домашним, про штормягу умолчал. Брат Борис испортил эйфорию удачи: «Ты чью ловушку обчистил?» Это он уже хватанул цивилизации Яренска, райцентра, взгляды на жизнь меняться начали.