Пьеса: Рожь шумливая

[Роман Анатольевич]

ключевые действия происходят в 1 действия в сцене 3

РОЖЬ ШУМЛИВАЯ

Пьеса в двух действиях с одним противодействием

Действующие лица:
Степан Ильич - председатель колхоза
Федор - знатный механизатор
Анисимыч - сельский участковый
Кузьма - доярка, свинарка, овчарка
Потапыч - сторож,
а также селяне, пионеры, баптисты, старушки.



1 действие

1 сцена

В кабинете председателя колхоза. Грубые, неотесанные стены. Посреди кабинета стол, лавка. Входит Федор. Он в пыли и в косоворотке от бедра.

Председатель (ничуть не смутившись): Федор...
Федор: Да!
Председатель: Проходи, раздевайся, ложись, закуривай.
Федор: Да!!
Председатель: Горячий ты парень, Федор. Болит у меня за тебя душа.
Федор: Степан Иль...(не договорив)
Председатель: Так сразу бы и говорил!
Федор: Так ведь я...
Председатель: Знаю.
Федор: Спасибо за совет. (Помявшись) Ну, я пошел?..
Председатель: Пошел!
Успокоенный, Федор уходит.

2 сцена

Председатель задумчиво смотрит в окно. На пороге появляется Анисимыч.

Анисимыч: У-у-у!
Председатель: Напугал, до сих пор в дрожь бросает.
Анисимыч: А-а-а!.. (с подтекстом. Садится.)
Председатель: Ну как?
Анисимыч: Ничего не заметил (Пауза. Потом, как бы вспомнив) Жарко!
Председатель: А ты сними фуражку-то.
Анисимыч долго снимает фуражку с головы: Я... (не договорив, засыпает.)
Председатель: На износ работает. Вот все бы так. Глядишь - ничего бы и не было. (Бережно относит Анисимыча в тень).

3 сцена

Стук в дверь.

Председатель: Кто там?
Голос за дверью: Открой - узнаешь!
Председатель открывает. Появляется Евдоха.
Председатель: Евдоха? Как ты меня нашла?
Евдоха (смеясь): По компасу!
Председатель: Откуда ты такая?
Евдоха: С фермы.
Председатель: Мурка отелилась?
Евдоха: Двое - Семка и Лушка.
Председатель (неожиданно твердо): Пойдешь за меня? (Ударяет кулаком по столу).
Евдоха: Куда?
Председатель: Эх, ты все такая же. Сколько лет мы с тобой не виделись?
Евдоха: Да почитай, лет уж...
Председатель: Не надо, Евдоха...
Евдоха: Степа, у нас ведь скоро ребенок родится!
Председатель: Сын?
Евдоха: Да. Но ты об этом никогда не узнаешь! (Стремительно выбегает)
Председатель: Во-на как все обернулось-то...

4 сцена

С чемоданом в руках входит Кузьма.

Председатель (ласково): Сынок!
Кузьма (еще ласковее): Батяня!
Председатель: Кузьма!
Кузьма: Степан Ильич!
Председатель: Кузьма Степанович!
Обнимаются.
Председатель: С приездом!
Кузьма: Я уезжаю...
Председатель (хмуро, глядя на чемодан): Где взял?
Кузьма: Это мой.
Председатель: Вижу... Значит, уезжаешь?
Кузьма: В город.
Председатель: Значит, в город?
Кузьма: Уезжаю.
Председатель: Значит, туда?
Кузьма: В город.
Председатель: Все-таки едешь?..
Кузьма: Туда.
Неожиданно в открытую форточку врываются шум толпы, нестройные выкрики, женский плач и звуки пионерского горна. Председатель и Кузьма, отталкивая чемодан ногами, выбегают на улицу.

Конец 1 действия

2 действие

1 сцена

Площадь у сельсовета, полная народу. Нарастает общее волнение, раздаются вскрики:
- Милай ты наш!
- Даешь!
- Поберегись!
Пионеры, выстроившись в каре, бьют горном в барабан. Старушки, поднимая иконы, запевают "Отче наш". Председателя бережно подхватывают и вносят на свежесрубленную трибуну.

Председатель (громко): Слышите?!
Все (хором): Слышим!
Председатель (раздольно): Рожь шумит...
Все: Шумит...
- Качать его!
- Вперед!
Кузьма бросается к трибуне, карабкается. Одобрительный свист и советы:
- Ты, Кузьма, слышь-ка, сзади зайди!..
- Не робей, Кузя!
На трибуне сторож Потапыч, трезвый и в чистой рубахе, вручает председателю свои георгиевские кресты:
- Носи на здоровье!
Председатель (отталкивая ногой Потапыча и обращаясь к народу): Ура!!
(и, не делая никакого перерыва, совершенно спокойно замечает, глядя на неубранное ржаное поле): Хотя есть у нас и недостатки...
Крики из толпы:
- Верна!
- У нас все есть!
- Долой!
- Поди ж ты!..
Из толпы, работая локтями, выбегает Евдоха. В подоле у нее круглый каравай ржаного хлеба и шкалик водки. Кузьма, борясь с чувствами, плюет в сторону и, не попав, закуривает.
Евдоха (смеясь): Прими, родной!
Председатель (с подозрением): Шутишь?!
Евдоха: Да чтоб ты!
Председатель (добрея): Ладно уж...
Кузьма (мучительно краснея): Батяня... (сконфуженно замолкает).

Бьет колокол местного отделения баптистской организации. 2 часа пополудни. Площадь пустеет. Председатель устало ложится рядом со спящим Анимимычем.
Председатель (сам с собой): Да... Жизнь, она свое берет...

2 сцена

На площади появляется Федор.

Федор: Слышь, Степа, ты меня того, звиняй... (достает бутылку 0.7).
Председатель (спокойно): Мой размер...
Анисимыч (внезапно пробуждаясь): Кого позвать?! (не дожидаясь ответа, оглушительно дует в свисток).
Председатель (роняя бутылку): Вот ведь дуралей старый!.. (обращаясь к Кузьма) Подойди...
Кузьма (подходя): Батяня, я...
Председатель (с усилием): Значит, так. Про Евдоху забудь. Не пара она тебе.
Кузьма: Да не люблю я ее!
Председатель: Ничего! Полюбишь. У нас с ней скоро сын будет.
Федор (встревая): Да брешет она...
Председатель (багровея): Молчать! Стоять! Ты с кем разговариваешь!
Анисимыч: Щас мы его, ваше скобродие... (пытается встать).

Появляется Евдоха. Она навеселе.
Евдоха (смеясь): Ну что, мужички, споем?
Затягивает песню. Сперва нерешительно, к ней присоединяется Федор. Мужественным баском ему вторит Кузьма. Со слезами на глазах на молодых смотрит председатель. Привольно льется удалая песня.

Все (поют):

Соли итальяна
С горочки спустился,
Вита феличита
Милый мой идет

Кара мия хаки
Уно гимнастерка
Пикколо аморе
Нас с ума сведет!

3 сцена

Зима. Поле. Председатель.
Председатель (молча): Так вот и живем... Что ни день, то вечер. Все чего-то бежишь, думаешь себе: когда? А оно все такое же сизое. И хоть ты тресни, а нету в нем свежести. Да и откуда? Всё выпили... Никому не надо. Вот хоть Евдоха... (останавливается, теребит заснеженные колоски). Ведь чего родила-то! Стыдно в район сообщить! А надо. Корма, корма и еще раз корма! А у нее что? Тьфу ты господи... Теряем людей. Кузя чего-то не пишет. Закружили, небось, городские барышни... (улыбается чему-то, потом спохватывается). Анисимычу вот медаль надо, а то все Федьке да Федьке!.. (ожесточаясь) Никакого тебе почтения! Уйду я. Пущай другие вон косют. Вспомнят еще Степана Ильича! Да... Когда ж это было? Сейчас и не припомнишь уже... Каждый горел! и не добавляли! А потому - слово знали. Сейчас уже не так. Да и не те. Да и не там. Да и вообще... пора мне...

(Дует ветер перемен. Председатель, медленно улыбаясь, грустно исчезает)

Занавес

Конец



(Новосибирск 1986)

[Роман Анатольевич]

Перейдем от общего к частному. Евдоха (http://evdokha.stih.ru/). Классический пример юношеского максимализма, приправленного романтическим отношением к жизни. Евдоха пишет неудачные стихи (даже мне это видно). Но это можно отнести в счет издержек возраста, реакция на советы (причем, в том числе и добрые) свидетельствует, что стихи в ближайшее время лучше не станут. Главным своим «врагом» Евдоха считает Каракоского. Однако иногда пытается с ним заигрывать. На Караковского не действует.
2004-03-04 19:07:52 evdokha

[Роман Анатольевич]

Евдоким

Всю жизнь Евдокиму хотелось заниматься чем-нибудь интересным, чтобы живой оставалась душа, но Клава, жена, ему возражала, и он поступал так, как советовала Клава, а не так, как хотелось самому...
Еще в деревне, далекой затомской, ясашной деревне Кожевниковой, когда Евдоким еще был холостым, а Клава жила девкой, но они уже были как бы женихом и невестой, Клава подсказывала мил дружку, как поступать, как вести себя с людьми. Так, повадился Евдоким сидеть в сельсоветской конторе, слушать речи, допросы и расспросы и выполнять поручения председателя. Молвит председатель слово — Евдоким со всех ног бросается исполнять, в руках палка, стучит ею по наличникам окошек, приказывает: эй, на собрание!.. Над Клавой посмеялись люди: со стукачом-де, с исполнителем хороводишься — смехота! Клава —в рев. Прореве-лась — в розыск Евдошки бросилась. Нашла — говорит ему: ежли не бросишь стучать палкой, на глаза мне не кажись! И замуж за тебя, за стукача, не выйду!..
Такое заявление Клавы озадачило Евдоху, он не понимал, почему ей не глянется, что он стучит. Хотел было он при встрече убедить ее: активистом быть почетно, ничего в том стыдного нету, но Клава и слушать не захотела. Тогда Евдоким решил покориться. Он чувствовал, что сердцем привязан к невесте крепко, рубить словно по живому,— и он не стал больше бегать по деревне с палкой и стучать в наличники.
После армии — Евдоким служил в пехоте — он вернулся в деревню. Пока служил, в деревне перемены произошли: образовался колхоз. Евдоха день-другой присматривался к колхозной жизни — поглянулась, написал заявление, председатель его принял и назначил бригадиром-полеводом. Евдокиму такое назначение, само собой, очень даже по душе. Радовался Евдоким недолго: работа колхозная налаживалась с трудом, многих приходилось заставлять работать, некоторые вместо работы норовили в потребиловку за водкой, скотина падала, хлеба уходили под снег. Как бригадир Евдоха за развал работы чуть было не угодил под суд. А тут еще Клава с речами: собиралась она замуж за мужика, а не за придурка. За глаза его зовут придурком-полеводом. Пусть так, плохие люди это выдумали, но Клаве все равно не быть за придурком!.. Евдоха вздыхал.
— Вишь, какие они несознательные,— говорил он.— Я им добра желаю, а они меня как навеличивают? А что мне делать?
— Уедем,—подсказала Клава.—На производство уедем, там, сказывают, лучше: за работу деньги выплачивают, а здесь мы работаем задарма.
— Это верно,— согласился Евдоким.— Лонись тридцать грамм на трудодень начислили, а нонче и двадцать пять не наберется.
— Вишь, я завсегда правая,— похвалила сама себя Клава и дальше поддразнивать стала Евдокима: охота-де ему, здоровому мужику, придурничать в колхозе. Производство — иное дело, там деньги так и сыплются в карман, так и валятся почем зря. А также в городе цирк, кино и «киятр».
— Допустим, я согласный на производство,— вздохнул Евдоха.— А как же мы из колхоза-то выберемся? Ты — ничего, а я бригадир и полевод.
— Отпустить — не отпустят,— продолжала Клава.— А ты бросай своей полеводство и дуй не стой из деревни, а я тебя на пристани буду ждать, меня -не тронут: единоличница. Как дождусь, сядем на пароход, тогда прощай, колхозная жизнь!
— А ежли изловят?
— А голова на что? У нас с тобой справочки из Совета будут. Ты же активист-исполнитель, ужель какую ни на есть справочку не раздобудешь в Совете? По той справочке мы с тобой в городе распишемся.
— Надо попробовать...
Попытка удалась: добыл Евдоха справку, сели они совместно с Клавой на пароход и поехали к новой жизни.
На руднике-прииске Берикуль, куда после долгих странствий притекли Евдоким с Клавой, жили они поначалу у родителей Клавы, приехавших годом раньше, в их недавно срубленной избе, а потом, как надоела большесемейная жизнь, отделились. Соорудили они себе землянуху в горе,, втащили в нее железную печку, поставили на козлах нары: тепло будет и спать есть на чем,— после того принялись за работу — каждый за евою. Клава за бесценок у кого-то купила нетель,, совсем тощую, взялась поправлять ее сытость и упитанность, с тем чтобы из нетели выходить корову; Евдоха же, спознавшись со старателями, отправился в горы на поиски золота, то есть гоняться за фартом. Нетель со дня на день добрела, матерела, уже запрашивала быка, а с фартом у Евдокима не получалось. За недели скитаний по увалам, падям, логам и ручьям иной раз удавалось намыть две пылинки золота, а иной раз и того менее. Да, с золотом не везло, зато жизнь, хоть впроголодь, была вольготная: сам самому хозяин, хошь работай, хошь в шалаше отлеживайся. Глянулась такая жизнь Евдохе, готов он был и впредь в тайге проживать.
Но, как всегда, мешала Клава: не было у нее никакого желания вместе с мужем числиться в голодранцах.
— Брошу, разведусь! — угрожала она Евдокиму.— Мне нужон муж-кормилец, а не дар-моед и беспутный шалопай.
И тогда вынужден был Евдоким одуматься, опять покориться жене, забросить золотые поиски, заняться чем-нибудь надежным.
Думая о пропитании своем и женином, Евдоха заделался охотничком. Купил за три рубля бросовое ружьецо— берданку, починил его мал-мало в кузне, испробовал, выстрелил в смолевый пень, на котором была сделана свежая затеска, и отправился, неся в котомке запасец сухарей, в тайгу. Он ставил на зайцев проволочные петли, брал на мушку белок-летяг, брел по лисьему следу, топтался по льду, дожидаясь, когда высунет в прорубь хитрую морду выдра,— повсюду его подстерегали одни неудачи. Зайцы почему-то обегали стороной его проволочные петли: белки-летяги прятались в густоте елей и пихт, где они проживали в гнездах; лиса, запутав следы, шла следом за Евдокимом и помирала от смеха, вертя пушистым хвостом, над никудышным охотником; выдра сидела себе в реке, не думая показываться на поверхность льда, чтобы Евдоким смог в нее выстрелить... За год с лишним скитаний по тайге Евдоха добыл всего-навсего пяток недозрелых белок, сшил себе из шкурок шапку, а жене на вопрос: только-то?—ответил: год в тайге неурожайный...
Клава, выслушав сетования Евдокима на неурожайность тайги, опять принялась его сбивать: бросить надо промысел, который не кормит, поступить надо на настоящую работу, которая дает приличный доход: и жалованье тебе, и премии за старание и, вдобавок ко всему, путевки выделяют на курорт. Все работают, и Евдоким должен работать. Подземная работа, говорят, одно удовольствие: и ветра нет, и солнце не палит сверху, и дождь не брызжет, и комары не кусают. Почему бы, в самом деле, Евдокиму не поступить в шахту?
— В шахте сырость и глухота, не хочу в шахту,— отказывался Евдоким.
— Свитру наденешь,— убеждала Клава.— А на ноги навернешь теплые онучи.
— Не пойду, страшно: вдруг обвалится забой...
— А каска на что! — настаивала Клава.— Повалятся камни, ударятся об каску — отскочат.
— Шахтеры — ругатели, матерятся...
— И ты научишься, эка невидаль!
— Не хочу, грех.
— Ты же сельсоветский активист,— твердила свое Клава.— На тебе никакого греха.
— Все равно, в шахту не пойду!—упрямился Евдоким.
— Тогда я вот что,— подумав, заявила Клава.— Оставлю тебя домохозяйкой, сама спущусь в шахту, вагонетки катать буду. Пусть над тобой люди смеются: жену под землю загнал, сам корову доит...
К старости, к закату дней, когда Евдоким, пройдя сложный жизненный путь, обрел наконец любимую ра-

боту и занятие, когда у него появился досуг — осмысливать жизнь, попалась ему в руки как-то книжечка в стихах про старика и старуху и золотую рыбку. Прочитал Евдоким сказку и подумал: «Про меня написано...» Может, и не совсем так, не про Евдокима написал Пушкин, но все-таки маленькое сходство между ним и стариком было. Пилила, точила и строгала Евдокима Клава, предъявляя подчас к нему непосильные требования. Поступил он в шахту, катает вагонетки, заработок хороший, приносит он домой деньги, отдает все до копейки жене. Клава получает деньги, пересчитывает, идет на базар, покупает снедь для пропитания. По пути с базара заходит она в магазин, обновки набирает, какие для носки, какие для нарядов. И жить можно: сыты, одеты Евдоким с Клавой. Однако все мало Клаве, новое на уме: у каталей заработки хорошие, а у отпаль-щиков еще больше, — шел бы ты, Евдоха, в отпалыцики!
— Не хошь в отпалыцики — взрывов боишься,— советует, наседая, Клава.— Поступай в бурильщики, они еще больше получают.
Выслушал Евдоха Клаву, спорить не пожелал: все равно Клаву не переделаешь,— пошел из каталей в бурильщики,— и бурит камни, дышит пылью, приносит домой вдвое толще пачку денег,— Клава довольна и счастлива. Но ненадолго. Завидно ей, что другие вроде лучше их живут — и она опять за мужа.
— Слышь,— говорит она ласковым голосом. — Слышь, Евдоха, а не попроситься ли тебе на старательство? Другие-то как делают: одну смену на хозяйской работе, в горном цехе, другую — на старательстве. Зато у них не только совзнаки в руках, но и золотые рубли, боны то есть. И тебе бы так же поработать. На боны-то мы бы шелка купили, ковры, муку-крупчатку, лосось в банках...
Опять убедила Евдокима жена. Пошел он, дополнительно к основной работе, стараться в подземный старательский цех, зарабатывать золотые боны, чтобы жена могла покупать все, что ей пожелается...
Своих детей у Евдокима с Клавой не было, и это обстоятельство причиняло им немало огорчений и настраивало на размышления. «Только ради собственного брюха жить скучно!» — думая Евдоким. А Клаве хотелось иметь при себе дочку-помощницу или, на худой конец, послушливого сына, который бы вместе с ней таскал с горы хворост на подтопку или играл бы сам с собой в избе, а Клаву называл мамою.
Им обоим было примерно по сорок, когда надежда обзавестись сыном или дочкой иссякла, и они решились взять в дети приемыша.
Нашелся вскоре ребенок: мальчик-сиротка, очутившийся в одиночестве после смерти в один год двоюродного брата Евдокима Семена и его жены Марьи, жителей затомской деревни Кожевниковой. Шестилетнего Петю готовили в деревне к отправке в городской детдом, как приехал Евдоким, прослышавший о смерти двоюродного брата. Без особого труда доказав близкое родство, он взял на воспитание мальчика.
Петя рос смышленым, бойким, Евдокима по-деревенски звал тятей, Клаву — мамкою; сбылось то, о чем мечталось: Евдоким жил не ради своего брюха; для Клавы был помощник в делах: Петя таскал с горы хворост, увязывался за матерью к ключику по воду или за хлебом в ларек. Однако взаимное счастье продолжалось недолго. Вдруг Клава забрюхатела и в свое время родила первенького, тоже мальчика. Ухаживая за своим первенцем, родным по крови сынком, она неожиданно почувствовала к приемышу неприязнь и даже злобность. Петя, несмотря на малые свои годы, присмирел, глаза у него округлились и сделались крупно-испуганными. Теперь он ходил один на гору за хворостом, один же носил воду из ключика, бегал за хлебом в ларек. Он старался во всем угодить Клаве, но у него никак не получалось. Чем больше он старался, тем в большее раздражение входила она при виде угодливого приемыша. Чтобы усыпить в себе гнев, Клава стала просить Евдокима отвезти Петьку в город и сдать его в детдом. Евдоким, удивленный, расстроенный, наотрез было отказался. Он обещал прокормить двоих сыновей, обещал удвоить свои усилия в делах старательских,— не помогло, Клава была неумолима, требуя убрать с глаз сироту. «Такой он чумазый, сопливый, дикошарый,— жаловалась она мужу.— Мой Витенька аккуратненъкий, как куколка, в зыбочке лежит, ему не чета».
Не перебороть Евдокиму упрямую жену, всю жизнь она верх над ним держала. Отпросился с работы, собрал Петьку и с тяжелым сердцем поехал в город.
Сдать в детдом Петю оказалось делом несложным, управился Евдоким за два дня. Осталось еще время, чтобы навестить городскую родню, повидаться с другом молодости — вместе служили в стрелковой части, выпили. Друг м-олодости хвастался жизненными успехами, Евдоким же на свою судьбу жалился: жена попалась недобрая, жадная, завистливая.
— А ты поучи ее,— посоветовал друг.— Побей, она и присмирнеет. Бабы кулаков боятся.
— Не смочь мне,— сказал Евдоким.— Нету во мне ярости, такой я человек.
— А ты для вида разъярись,— советовал друг.— Попробуй, что получится.
— Ничего не получится,— грустно сказал Евдоким.— Может, думаю, просить ее, гадюку.
— И это можно,— согласился друг.— Чего зря мучиться, живем-то ведь однова раз.
— Ладно,— сказал Евдоким.— Я ей сперва ультиматум, а там поглядим...
С наступательными планами в голове, повеселевший возвращался Евдоким домой пешком. Усевшись отдохнуть в стороне от дороги, на камне, Евдоким разговаривал сам с собой. «Я ей ультиматум,— негромко говорил он, будто беседовал с кем-то.— Скажу: хошь жить со мной, ходи по струнке, подчиняйся мужику, раз ты баба. Не хошь — уходи, ради бога, долой с глаз, я проживать с тобой под одной крышей не буду. Тут она и присмирнеет...»
«Присмирнеет!»—уверенно убеждал самого себя Евдоким, подходя к своему дому.
Подходит — видит: к стенке дома под окнами крестик маленький деревянный приставлен, народ толпится. Две бабы от толпы отделились, ему встречно двинулись, что-то говорят ему, он не понимает.
— Кого хоронить собрались? — испуганным голосом спросил Евдоким.— Почто крестик?
— Сынка твоего, — услышал он.— Родимчик случился... Тебе две телеграммы отбивали, да, видно, потерялись.
У Евдокима онемели ноги.
Из избы долетели вой и причитания Клавы...
Как похоронили первенького, жизнь сделалась несносной. С Клавой приключилась хворь. Она никак не могла забыть своего Витеньку, и все, горюя, выла, и причитала в голос, сидя у окошка или на кладбище, уткнувшись лицом в покрытую травой землю. Выплакав в течение нескольких месяцев слезы, она плакать перестала, улеглась на кровать за ситцевой занавеской и уставилась в потолок. Она ничего не просила, не требовала, не ругалась, как прежде, на Евдоху — лежала неподвижно, тихо, словно неживая, а широко открытые глаза смотрели в потолок, в одну точку. Евдоким пытался разговорить ее, умоляя подняться с постели, заняться по хозяйству — ничто не действовало. Клава лежала и ничего не слышала.
Приходили по вызову Евдокима врачи, слушали больную трубкой и уходили, ничего не сказав.
Потом по просьбе Евдокима ее поместили в районную больницу в тридцати километрах от рудника Бери-кульского.
Дальше еще хуже пошло: Клава то чуть выздоравливала—Евдоким отправлялся в райбольницу, забирал жену домой; Клава вроде разговаривала, осмысленной делалась ее речь, то вдруг снова укладывалась за занавеску и молчала, молчала. И тогда Евдокиму снова приходилось брать лошадь на конном и везти жену обратно в больницу.
На частые поездки в район, на подарки сестрам и врачам требовалось немало денег, Евдоким изо всех сил работал в шахте, разбуривал камни, чтобы получить побольше и свести концы с концами. После основной смены оставался стараться, кайлил, грузил руду лопатой-подборкой. Свету белого не видел Евдоха. И дом, и хозяйство — корова, телок — держались на нем. Заготовка сена, вывозка дров — много чего приходилось исполнять ему в одиночестве, крутиться как волчку, ни просвета, ни продыху. Даже подумать о жизни: что же такое с ним получилось,— было некогда.
Работа, работа, работа... Усталый, он валился на кровать и тотчас засыпал как убитый...
Клава болела десять лет — и померла. Стареющий Евдоким остался вдовцом.
Помнится мне Евдоким молодым, ему тогда не исполнилось еще тридцати. Коренаст, крутолоб, черняв был он. Каждое утро шел он в каске, в брезентовой робе в горный цех, держа в руке за железный крючок металлическую карбидную горелку. Вечером, часов в пять, он шел обратно, красный, распаренный после мытья в бане, где он освобождался от дневной чумазо-сти и устали. Завидев его, мы, мальчишки, следовали за ним по руднику по пятам, и он не прогонял нас, как это делали другие шахтеры, а, наоборот, говорил что-нибудь хорошее, приветливое, даже иной раз покупал в ларьке дешевенькие «лампасейки» и дарил нам с пригоршню. Мы провожали его гурьбой до дома и, пока он ужинал, пережидали, сидя на лужке.
Наскоро перекусив, Евдоким появлялся на улке, в руках у него была неизменная берданка, перевязанная латунной проволокой. Он шел на зады, мы гуськом за ним. Устроившись на пригорке, Евдоким расстилал на земле тряпицу, разбирал свою берданку: протирал затвор тряпкой, шомполом прочищал дуло, глядя через него в небо.
Иногда он позволял и нам, мальчишкам, посмотреть через дуло в небо, подержать в руках берданку. Это было увлекательное занятие. Протирая ружье, Евдоким мечтал вслух: в шахте он временно — Клава велит; вот наработает он денег побольше, поправит хозяйство, забросит шахту и займется только охотой. Настреляет множество белок, добудет сохатого, медведя... Интересно нам было слушать Евдокима!
Как-то мы с братом увязались с Евдокимом одни, без приисковых товарищей. На пригорке Евдоха творил обычное: чистил ружье да смотрел через дуло в небо,— такое однообразное занятие доставляло ему удовольствие,
— Слышь, сарынь,— сказал, обращаясь к нам, Евдоким.— Хочете, я вас научу промышлять кротов?
Промышлять кротов! — мы с братом обрадованно замерли: конечно, мы хотели научиться добывать кротов. Многие на руднике мальчишки добывают в тайге кротов, обдирают их, а шкурки, прибивают гвоздиками к плоским свежим доскам для просушки. Когда шкурки выбыгают в тени, кротоловы несут их для сдачи приемщику пушнины, старому, с пушистой огненно-рыжей бородой дядьке Пожару.
— Ага, значит, хочете!—сказал Евдоким.— Тогда я вас завтра сведу в тайгу и покажу, как надо делать.
— Мы-то хочем,— удрученно сказал брат,— да мама нас не отпустит одних в тайгу.
— А я потолкую с ней, упрошу,— понимающе сказал Евдоким.— Работа полезная, деньжат на помогу матери заработаете.
И правда, Евдоким, как и пообещал, поговорил с нашей матерью, и она после долгих сомнений и кол****ий разрешила...
Ставить ловушки на кротов оказалось нехитро: топориком вырубается жердка, вытесывается плашка, потом вырезаются рогульки и выстрагивается язычок... Поползет по норе подземный житель — крот, буравя носом перед собой рыхлую землю, неосторожно тронет язычок — тут и капут ему — придавит жердкой.
Целое лето мы ежедень прогуливались по знакомой таежной тропе, проверяли поставленные совместно с дядей Евдокимом ловушки. Заметив опущенную вниз жердку — признак, что попался крот, мы вынимали его и складывали в холщовую сумку. До десятка и больше мы добывали кротов за день. Дома обдирали и сразу же прибивали гвоздиками свежую шкурку к доске. Через день-другой шкурка высыхала, и мы складывали одну по одной в две стопки: одна шкурка для нас с братом, наш пай, другая — для Евдокима,— за то, что он научил нас пользоваться ловушками — таков уговор. Шкурки кротов — первый наш с братом осмысленный заработок: шкурка стоила 1 рубль 20 копеек. Это были также первые самостоятельные шаги по земле, бесстрашное общение с тайгой и горами. Как настоящие взрослые охотники, мы просыпались рано утром — нас будила мать —и, сунув в карман по ломтику хлеба, отправлялись по каменистой, щебенистой дороге на Осиновую гору. Отдыхая на вершине горы от крутого восхождения, мы любовались синими горами и полэу-щими по логам белыми, как снег, туманами. Мир безбрежный расстилался перед глазами, хотелось идти, чтобы узнать наконец, а что там дальше, что дальше?
По тропе, виляющей, как змея, то в одну, то в другую сторону, мы углубляемся в старые пихтачи — земля покрыта толстым слоем пожелтевшей, осыпавшейся с ветвей колючей хвои, по стволам струится смола, та смола, от аромата которой кружится голова. В пихтаче таинственный полусумрак, свет дня едва просеивается сверху, и оттого в душу закрадывается страх. Жутко в пихтарниках, идешь с оглядкою, ждешь, не сейчас, так через минуту откуда-нибудь из гущины почудится Горный Батюшка, здешний, берикульский, не то черт, не то человек, а может, и лесовик, леший, о котором мы слышали еще когда жили в деревне. Идем—кедровки сопровождают нас криками, белка-летяга перелетела с дерева на дерево, распустив широкие легкие перепонки.
Как весело, как радостно, как жутко было открывать нам земной мир!..
Спустя несколько недель, когда высушенные бархатистые шкурки были разделены поровну: одна доля наша, другая — Евдокима,— мы с братом понесли сдавать свою связку приемщику пушнины дядьке Пожару. Он жил на Стану, в центре рудника, на высокой скале, к его жилищу вели ступени, высеченные в монолите,— и удерживаться руками есть за что — деревянные перильца. Мы взобрались в высоту по ступеням, крикнули в голос перед дверью: дядька Пожар!.. Дверь тотчас отворилась, нас встретил дядька Пожар — полыхала пожаром его красная борода и кудлатая шевелюра. И глаза его, хитрые, вприщур, сверкали озорством.
— А-а, парнишки, кротов притащили! — добрым голосом заговорил громко дядька Пожар.— Милости просим, показывайте добычу!.. Ого, много! Рублей на двадцать. Славно вы работнули, материны помощнички!..
Спасибо тебе за кротов, Евдоким!..
Житейское счастье или если не счастье, то душевное равновесие и какой ни на есть покой Евдоким обрел лишь в старости, когда жизнь, увы! — пошла под уклон дней, а Клавы давно не было на свете. Чтобы убедиться в этом, надо побыть с Евдокимом один лишь день или, . может, часть дня побыть, и тогда станет ясно, что человеку, чтобы он чувствовал себя счастливым, надо мало, однако эта малость должна быть существенной. Бытовой стороны жизни Евдокима: дрова, вода из ключика, сено для коровы, приготовление еды для себя, — касаться не стоит, надо обратить внимание только на сторону бытия, которая делает жизнь Евдокима интересной и содержательной.
После того как рудник-прииск Берикуль по закону жизни: вечного ничего нет, — стал пустеть без людей, органы местной власти — поссовет, милицейский пункт и другие были упразднены, а дела сданы в архив. Однако не все покинули Берикуль — жители еще оставались, и кто-то должен был следить за порядком и соблюдением законности на Берикуле. Стали присматривать человека, кому можно было доверить старшинство, и человек тотчас сыскался — Евдоким. Он был уже в летах, зато у него было желание послужить людям. Будь жива Клава, она, наверно, как и в молодые годы, когда он стучал палкой по наличникам, стала бы его отговаривать от милицейских обязанностей. Но Клава спала .вечным сном, Евдоким мог поступать по своему усмотрению. Он утвердился в должности нештатного инспектора районной милиции, ему было вручено удостоверение — красная книжечка с фотокарточкой, где было записано, что книжечка принадлежит Евдокиму и что он является блюстителем порядка на Берикуле...
Во второй половине дня, когда домашние и другие хозяйственные хлопоты подходят к концу, Евдоким начинает собираться на службу. Он обряжается в «шевиотовый» полувоенного покроя костюм — гимнастерку, брюки галифе — и хромовые сапоги гармошкой. И пока обряжается, думает: этот костюм сшит ему приисковым портным года за два перед войной; Евдоким проходил тогда прямо на Берикуле военное переобучение. Выглядел он тогда в нем ладным, франтоватым, с увлечением маршировал и выполнял другие команды: топтался на месте, запевал песню. При мобилизации в сорок первом он хотел было обрядиться в свой шевиотовый костюм, но раздумал: пропадет костюм на пересылке, когда начнут переодевать в армейское, — и теперь не раскаивается: и гимнастерка, и галифе пригодились ему теперь как нельзя лучше.
Медленно, с хозяйской оглядкой по сторонам, слегка маршируя, словно желая тем самым показать, что он не просто вышел ради прогулки, а исполняет службу, Евдоким вышагивает по улице Выездной, родной улице, где в самом конце, на отшибе, стоит его старый домишко, приглядывается к заколоченным окошкам: все ли в порядке, не наделали ли зла какие-нибудь приезжие люди... Берикуль — в стороне от больших дорог, досужих прохожих здесь почти не бывает. Вот только беспокоят бездельники-туристы. Приедут посмотреть старинный рудник, откуда в свое время центнерами везли золото, — сами же с крыши опустелого дома поснимают тесины и ножовкой для домашней надобности попилят да в машину загрузят. А то стеклин-ки выставят из окошек, завернут в тряпицу и тоже увезут. Сегодня легковых не видно, туристы, за которыми нужен глаз да глаз, приезжают обычно в выходные дни.
Бодро вышагивает Евдоким. Как он жалеет сейчас, что все поразъехались! Никого нету: ни Баркина Николая, с которым он вместе работал в шахте, ни Крето-ва, ни Винокурова, ни Собачкина, — увидели бы они Евдокима, удивились бы, а может, и посмеялись бы над ним шутя. Собачкин Никита, человек бывалый, в жуликах по молодой глупости состоял, срок отбыл на севере, наверно, даже окликнул бы его из окна: «Эй, Ев-доха, как это ты в менты угодил, а? Из бурильщиков — в менты, прыткий...»
— Осторожней на поворотах! — строго одернул бы Евдоким нахала Собачкина Никиту. — Я при исполнении!
Улица Выездная сливается с Комсомольской. Эта — пошире, дома повыше, середина ее — песчаный тракт, по нему всегда шли машины с грузами: динамит везли, робу, обувь, муку — все необходимое для шахтерской жизни. Сейчас здесь, как и на Выездной, пусто. А жили здесь в ныне заколоченных домах кадровые шахтеры, потомственные, от отца к сыну передавались горные специальности. И заработок у знатных горняков был большой, и почет был: портреты многих стахановцев красовались на доске Почета у клуба. Дом Свиридова... Дом Позднякова... Свиридов — гормастер, его смена много лет была первой по добыче руды. А Поздняков — депутат, из бурильщиков в депутаты угодил. Вспоминая, Евдоким тяжело перевел дыхание. Конечно, думал он, что депутатом Пашка Поздняков заделался — это хорошо. Но ведь условия-то ему создали какие! И Евдоким, может, тоже в депутаты бы угодил, в первые стахановцы, если б ему подтаскивали особо прокаленные буры. Он, Евдоким, простым буром бурит, а Позднякову суют бур с победитовым наконечником, — как после этого не выдвинуться наперед всех Позднякову!.. Эхма! — запоздалая обида заворошилась в душе Евдокима, однако он угомонил обиду, стараясь думать о другом.
«Ладно, — думал про себя Евдоким. — Не в обиде я на тебя, Пашка Поздняков. Бурил ты победитовыми бурами, а я простыми, заработок мой был небольшой, а твой в три раза выше, но я все равно на тебя не в обиде. А почему? Да потому, Поздняков, что кем ты ни будь, а одинаковая у нас с тобой судьба — старость. Сидишь ты, наверно, сейчас дома, в окошечко поглядываешь, а я вот служу, порядок на руднике охраняю. На общественных началах работаю. Выходит, я сознательнее тебя, если разобраться. Так-то, победитовый наконечник...»
Долго тянется Комсомольская улица. Чем ни ближе к центру Берикуля, тем чаще среди заколоченных домов попадаются жилые, в окошках занавески, цветы. На иных крылечках сидят старички, отдыхают; завидев нештатного участкового, кивают ему головой: мол, здравствуй, Евдоха! А иные крикнут со стороны:
— Что, в обход поплелся, Евдоха? Завернул бы, Евдоха, в гости!
— Недосуг мне, — отвечает Евдоким. — Служба у меня.
— Брось ломаться, Евдоха, заходи!
Евдоким в ответ ни слова, проходит себе мимо.
На взгорье, на перекрестье двух улиц — Комсомольской и Луговой — дом лесника Ирасима Коросте-лева, Евдоким смотрит на окошки коростелевского дома, думает, зайти или не зайти ему к леснику? «Лесник тоже, как я, — думает Евдоким, — власть, может, у него дела ко мне... Нет, сегодня некогда, — решительно про себя произносит Евдоким, — дальный у меня сегодня обход...» — и проходит мимо.
Комсомольская улица кончилась, влилась в Стан, самую древнюю улицу Берикуля. Дома — старинные, из двуобхватных бревен, в землю вросли, крыши замшели, стены покривились. Давно живут эти дома, лет сто с лишним. Отсюда во все стороны разрастался рудник, здесь жизнь начиналась. А сейчас в здешних местах она кончается...
В самом центре — клуб, столовая, рудничная библиотека, — все бывшее, все заколочено. Тихо, пусто, все . вымерло. Ничего нет сокрушительнее времени. Не осилит вода или огонь, сокрушит время... Возле клуба, вспомнилось Евдохе, была в свое время танцплощадка — и от нее ничего не осталось! — играл духовой оркестр, на дощатом помосте танцевали парочки. И Евдоким по вызову выходил на круг и оттрепывал трепака вприсядку...
Рядом с клубом здание пожарки с боксами для машин, служебным помещением для пожарников и высокой каланчой — для наблюдения. В свое время, когда рудник-прииск давал золото, на пожарку обращали большое внимание, и команда состояла из семи бравых бойцов, две красные машины стояли, готовые по первому сигналу ринуться туда, где загорелось. Пожарники тогда носили брезентовые робы и медные каски. Многие метили, и Евдоким тоже, в пожарники. И заделался бы, да Клава взбунтовалась: пожарники — лежебоки, все двадцать четыре часа спят... Ныне пожарная команда в забросе, состоит из одного человека — добровольца Дорофеича, старика-пенсионера. В его распоряжении водовозная бочка, приблудная лошадь — Сивка-Бурка да гармонь, на которой он от нечего делать наигрывает день-деньской, сидя у входа в пожарку. Обычно, исполняя служебный маршрут, Евдоким не проходит мимо пожарника. Старики подолгу сидят в служебке и разговаривают либо молчат, вслушиваясь в гармошку, на которой потихоньку наигрывает Доро-феич. И наверно, и сегодня случилось бы то же, что и всегда: зашел бы Евдоким к Дорофеичу и надолго бы остался возле него. Но ему, в самом деле, было некогда, он торопился по маршруту.
Дорофеич сидел на своем месте; завидев Евдокима и догадавшись, что тот метит проскользнуть мимо, окликнул:
— Евдоким Афанасьевич!..
— Здравствуй, — сказал Евдоким и подошел к До-рофеичу, сидящему на лавочке; на его коленях, как всегда, покоилась гармонь, которую он придерживал руками. Вместо одной ноги — деревяшка: не любил Дорофеич протеза, ходил на ноге самодельной.
— Куда, Евдоха, торопимся?
— Надо, — уклончиво ответил Евдоким. — Все ли у тебя в порядке?
— Все в порядке, пьяных нет, честь по комедии, — бойко-весело ответил Дорофеич. — Мерин сыт, отдыхает, а я дежурю, дожидаюсь возникновения пожарного очага.
— Шуточки в сторону! — велит Евдоким. — Никакого очага, без очага обойдемся!
— Конечно, обойдемся, — идет на попятную Дорофеич. — Скучно одному, вот и тянет на шутку.
— А ты не скучай, — советует Евдоким. — Колеса таратайки смажь дегтем, проверку учини... Я насчет бочки толкую — не течет ли?
— Все в полном порядке, — говорит Дорофеич. — Никаких недостатков!.. Приходил Сыч, просил лошадь — не дал.
— А зачем ему лошадь?
— Для пасечного дела, говорит.
— Правильно сделал, что не дал, — одобрил Евдоким. — Нечего поважать Сыча, не тот он человек, чтобы его поважать. Как придет, гони его от пожарки в три шеи. Пусть Сыч сам по себе живет, нас не касается.
— Не дал я ему лошадь, — повторяет Дорофеич. — Не дам, говорю, и точка. А он-то, Сыч, ко мне с угрозой: припомню, говорит, старик, все тебе припомню!
— Я ему припомню! — строго говорит Евдоким. — Я ему!.. — И, вынув из кармана записную книжку, огрызком химического карандаша записывает: «Поговорить с Сычом!» — Я ему припомню, как угрожать служащему.
— Припомни, Афанасьич, припомни, — просит Дорофеич. — А то он такой мстительный... — Ладно, будь спокоен!..
Дорофеич остается один; Евдоким шагает дальше. Гулко отдаются от скалы к скале его шаги по каменистой дороге. Из котельной, что неподалеку от пожарки, слышится звонкий перестук молотка, это — котельщик-кочегар Шакир работает, готовит котельную к зиме. «Зайти бы надо к Шакиру, спросить, как у него с котлом, — думает Евдоким. — Успеет ли отремонтировать до зимы... После зайду, — думает он. — Вечером зайду, а не то завтра...»
«Пусть работает Шакир сегодня один, — думает Евдоким. — Мешать ему не след. А завтра зайду, спрошу: успеет ли он до зимы?..»
Идет нештатный инспектор Евдоким дальше, думает о Шакире: надо ему помочь, непременно надо! Котел должен быть пущен ко времени. А то, чего доброго, не успеет Шакир, тогда совсем глухо сделается на Бери-куле. При живом же котле веселее всем живется. Гудки, как надо, вовремя подаются, будто ничего не изменилось. И опять же в клящий холод или бурю надо гудеть: вдруг кто заплутается в горах, а по гудку выйдет к людям...
«Надо помочь! — твердо решает Евдоким. — Завтра пойду и скажу: людей мало, помочь тебе, Шакир, некому. А я сам тебе помогу, вдвоем-то мы уж непременно успеем к зиме!..»
Сегодняшний маршрут Евдокима далекий. Еще вчера наметил он себе сходить на речку Кею, посмотреть, что там нового. Осень на носу, зима, идет Евдоким на Кею узнать, что там слышно про парусных цыган, зимних жителей рудника-прииска. В начале лета по большой воде уплыли на дощатых лодках на летние заработки, к осени должны вернуться, — вернулись ли?.. Если еще не возвратились, то, может, кто скажет, что о них слышно... Что слышно о старом вожаке парусных цыган, мудром человеке Одисее, как провел он нынче свой табор под парусами по сибирским рекам? У Одиссея есть заместитель, его сын Орест. А жену Одиссея, старуху цыганку, зовут Армяна. И Аза, молоденькая цыганка, есть в таборе, это женка Ореста. «Чудные имена, — крутит головой Евдоким, вышагивая по-над скалами по каменистой тропке. — Чудные люди. Беспокойно с ними, но и весело...»
"Хоть бы скорей они возвратились,, - Думает Евдоким.
Все им мало, гулякам, не на нагулялись по свету" Идет Евдоким - в душе беспокойство--скоро ли приедут на зимнюю квартиру парусные цыгане? - много у него всяких разных забот, много работы...

[Иннокентий]

Смелый прозаический шаг

[Викка]

Анатолич, удивлена и поражена!

[ВадимЧег]

Давай исчо!