"Моя первая книга"

[ALEXNOV3]

ЭЛЕКТРОННАЯ ВЕРСИЯ КНИГИ

АЛЕКСАНДР НОВОСЕЛОВ



«ДАЛЕКИЙ СВЕТ»




От автора.
В основу этой книги легли записки моего отца, положены реальные события 20-го века. Героями явились мои предки, родственники и знакомые. Многие события были реконструированы.
Долгом считаю по возможности воспроизвести тот жизненный уклад, те реальные события для потомков.

А.Новоселов.






«…Я видел истину, я видел и знаю, что люди могут
Быть прекрасны и счастливы, не теряя способности
Жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло
было нормальным состоянием людей… Главное – люби
других как себя, вот что главное, и это все, больше ровно
ничего не надо…»

Ф.М.Достоевский.

ГЛАВА 1
То лето 1989 года на Алтае выдалось на редкость жарким и засушливым. И так уж сложились обстоятельства, что мне по роду работы пришлось часто бывать в этом краю.
Командировка не утомляла, я с радостью приезжал к знакомым и друзьям, каждый раз интересовался обстоятельствами и жизненными проблемами семьи, принявшей мена как родного сына. По-правде я давно знал эту семью, еще пацанами вместе бегали со старшим сыном в школу, гоняли на велосипедах, шалили.
При очередной встрече я видел подвижного, несмотря на свои шестьдесят с небольшим, Василия Степановича. Небольшого роста, с едва заметной сединой в темных волосах, не согнутого извечными сельскими проблемами – как жить, чтобы в доме сытно было и хозяйство не разваливалось. А иногда и как свести концы с концами.
Родился он на Алтае, в далекой сибирской деревушке, да так и прожил здесь свои годы. Трудное было детство, болезни и нищета. Но шло время и Вася закончил школу, работал как и многие его сверстники той поры. Отслужил в армии, женился. Учился заочно, понимая, что без знаний ничего не добиться. А потом еще более двух десятков лет трудился в родном совхозе инженером по охране труда и технике безопасности.
Годы дают знать о себе, спина ноет по ночам, глаза стали видеть хуже. Но крепится Василий Степанович. Хоть и на пенсии, да дела домашние не дают покоя. То с женой – Верой Никифоровной, возьмут на откорм бычков возьмут, то овец в хозяйстве разведут. Тряхнет стариной Василий Степанович, наточит косу и на дальние луга за сеном. А такое как корова, телочка, боровок в клетушке – это как заведено. С десяток – другой курочек, стайка уток. Сюда же огород с зеленью, сотка картошки, малинник. Вообще и не перечислить.
Сын, Василий Васильевич живет здесь же. Бригадиром на железной дороге работает, хозяйство любит. Гараж поднял из кирпича, машину мечтает купить, да на мотоцикл только и хватило. Все вместе возвели свою баньку, погреб для солений и солонины к зиме перекрыли. Немудреный сельский уклад кажется и не тяготит, привыкли уже.
Старший сын на Дальнем Востоке служит. Приезжает раз в два года, если отпуска совпадут и обстоятельства позволят. Порадуют деда с бабой внучками, да на том и расстанутся на несколько месяцев. Гостинцы только шлет Вера Никифоровна, да письма пишет.
Вера Никифоровна не сидит на месте. Все домашнее хозяйство на ней. Да сюда же добавить - наварить к обеду вкусного борща, зимой печь дважды в доме истопить и многое, многое другое.
Вера Никифоровна дородная, сельская женщина. Тихая, с неудобной сединой, старается платком прикрыть, тайком подкрашивает. Улыбается, глядя на мужа – от того и седой стала, что жизнь хорошей была. По характеру спокойная и рассудительная, она радушно встречает гостей, хотя и без прежнего - шумные гости и праздники уже не радуют. Сердце у Василия Степановича пошаливать стало, не молод уже, а от молодежи не отстает. На утро Василий Степанович глаза прячет и идет во двор скотину посмотреть, а Вера Никифоровна выскажет наедине все что она думает, все что на душе наболело.
Сын Василий, больше похож на мать. Тот же светлый волос, глаза. Но характером ни в мать, ни в отца, бирюковат, неразговорчив. За тридцать ему, а до сих пор не женат, нет своего угла. Сокрушается Вера Никифоровна, мол, помру скоро, а внуков не понянчу. Отшутится Василий – не подросла еще его невеста. Но я знаю, как порой нелегко ему бывает. Пойдет, бывало в гости, а там многие семьями пришли, к другу с банкой пива придет, а у того жена у плиты хлопочет, да дите в коляске лежит. Родня близкая и дальняя назойливо интересуется, когда же на свадьбу позовет. Наверное, поэтому и не любит он по разным гулянкам ходить. После работы поколет дрова на зиму, то в огороде сорняки подергает, а по вечерам сидит в своей комнате, слушает магнитофон.
Видел и не один раз как он работает, не гнушаясь и черной работы. Силенкой бог не обидел. Может он в работе забывается, что так все сложилось, не так получилось, как мечтал и думал. По секрету Вера Никифоровна мне рассказала об одной однокласснице, которая проводила Василия в армию, да не дождалась. В этом же селе живет, вышла замуж, дети есть. А с мужем ее Василий вместе работает. Рада была б Вера Никифоровна, пусть хоть разведенку замуж возьмет, пусть и с ребенком, да что-то не получается. Сам же Василий от разговоров на эту тему уходит, замыкается.
Крепко их деревня держит, поэтому и не хотят никуда уезжать. Приросли корнями к земле сибирской. Здесь чистый и свежий воздух, пропитанный ароматами полей, свежие овощи и фрукты. Есть небольшое хозяйство, есть и мясо и сало, молоко и масло. Вера Никифоровна хорошая превосходный кулинар, поэтому соленья в погребе есть, и варенья. К зиме кабанчика заколют – жаркое просто пальчики оближешь. В ее исскустве не один раз смог убедится.
Если случай представится, то я и неделю, и месяц живу в этой семье. Они мне рады. Может оттого, что со старшим сыном мы выросли вместе, да и похож я на него. А может они просто рады мне как человеку, эти добрые и приветливые люди.
Я фотограф по призванию и художник по натуре. Приезжая в село я облюбовал себе красивое место для работы на берегу реки, среди густых зарослей. Хозяева встают рано, тихо перешептываясь, стараются не разбудить меня. Я тоже встаю рано. Краюха хлеба, кружка молока – вот и весь мой завтрак. С собой лишь карандаш и листы бумаги.
Кто хоть раз бывал в деревне летом, тот знает, и видел часто по утрам стоит густой, молочно – белого цвета туман. Воздух пропитан запахом трав, роса приятно холодит босые ноги. Утро свежее, чистое, и хочется полной грудью вдыхать и вдыхать это утро, этот пьянящий воздух. Светло, хотя солнце еще не взошло. Тишина такая, что далеко слышно потрескивающие под ногами ветки. Слышно, как тракторист заводит свой трактор на совхозном дворе. Женщины, гремя ведрами, спешат подоить и выгнать в стадо коров. Сонные ребятишки, на ходу протирая кулаком глаза, спешат на рыбалку. Туман постепенно начинает таять, и где-то там, в небесной выси видна лишь точка, но окрест слышна утренняя песнь жаворонка.
Вдоволь налюбовавшись утреней красотой, я раскрыл блокнот. Легкими штрихами я наносил знакомые очертания берега, изгиб реки. Получалось неплохо. Я не сразу заметил, как сзади подошли две девушки и молча наблюдали за мной. Услышав их приглушенный шепот, я оглянулся. Девушки притихли.
- Нравится? – спросил я.
- Вы художник? – вместо ответа спросила одна из них.
- Нет, просто люблю рисовать – ответил я и попытался закончить рисунок. Что-то мешало. Мои глаза были обращены на вторую девушку, постарше, повыше ростом и какую-то задумчивую. Правильные черты и темные грустные глаза.
Девушки смущаясь, постарались быстро уйти, а мне не давал покоя образ второй. Перевернув лист, я принялся быстро воспроизводить черты ее лица, и вскоре на меня смотрели грустные темные глаза.
Вернувшись к обеду я решил показать хозяйке свои рисунки, умолчав о встрече. Каково же было мое удивление, когда на одном из рисунков Вера Никифоровна узнала одну из девушек. Это была Галина, девушка, проводившая старшего сына Сашу в армию. Не дождалась, вышла замуж, уехала в Красноярск, родила сына, развелась. Об этом мне и рассказала Вера Никифоровна.
Однажды, когда до моего отъезда оставалось несколько дней, ко мне подошел Василий Степанович.
- Знаешь, - сказал он мне, - хотел книгу написать о своей жизни, да, наверное, не смогу. Тебе хочу отдать свои записи, может, что и получится.
Я согласился. Василий Степанович через несколько минут вынес толстую папку. С нескрываемым чувством я принял ее из рук этого пожилого человека.
Просматривая записи, я замечал, что некоторые записи сделаны карандашом. Отдельные страницы написаны на листах старой ученической тетради. Основные записи сделаны в бухгалтерской книге. Наверное, эти записи были ценны для Василия Степановича.

[ALEXNOV3]

ГЛАВА 2
Солнце ушло далеко за полдень, и горячий сухой воздух июльского дня стоял над селом. Ни малейшего ветерка, ни единого облачка на небе. На улице ни души. Казалось, все вымерло.
Из-за поворота улицы, ведущей в соседнее село Иркутское, показался всадник на взмыленном коне. Конь бежал средним голопом, взмывая за собой желтую песчаную пыль. Доскакав до середины села и остановив коня у магазина, всадник спешился, привязал коня у изгороди, взбежал на крыльцо. Осмотревшись по сторонам, он открыл дверь. В полупустом магазине он поприветствовал редких посетителей и печально произнес:
- Беда идет великая, два полка мадьяр уже в Петровке. Вооружены до зубов, пулеметы, пушки. Большинство конница. Забирают все, что им нужно, коней, ребят молодых в солдатчину. Подводы для фуража и раненых. Передайте народу, что и к вам собираются ехать.
Эту новость о нависшей угрозе для села привез Иван Морозов. Сославшись на необходимость вернуться в свое село до прихода карателей, он вышел. Конь, немного остывший от бега, снова пошел галопом.
Седая бабка Евлаха, как звали ее в поселке, закрестилась, услышав такое известие. Ее сын Андрей был призывного возраста. Кто-то крестился, шепча «Спаси Христос», другие стояли раскрыв рот. Уже далеко умчался всадник, а посетители все не смогли прийти в себя.
В магазин вошел Платон Иванович Маркешин:
- Бабы, все по домам и передайте мужьям о беде. Ты, Марфа,- сказал он свахе, стоящей рядом, - зайди к старосте и предупреди его.
Платон Иванович выпроводил все из магазина, закрыл ставни и двери на замки и спешно направился домой.
Неожиданная новость со стремительной быстротой облетела всю Николаевку. Все зашевелилось, задвигалось. Огородами шли люди, вели скот и лошадей. Молодые парни и мужики постарше в одиночку и группами уходили из поселка в бор. Засуетились и Ермаковы, ведь у Варвары четверо сыновей, и все в таких годах, что могут забрать. Макар и Павел хоть и женаты и дети малые были, оставили своих дома и огородами ушли в заросли. Эти места были укромными, скрытыми от глаз плотной стеной сосен и берез.
Заболоченные и поросшие лозняком, с неприметными, бьющими из под земли ручейками с голубой водой, эти места были самыми удобными и надежными. О них знали мать и сестры и могут принести пропитание.
Дома остался один Николай. Постоянно кашляющий и задыхающийся, вернувшийся несколько лет назад с германской, был непригоден к военной службе.
Степан Новиков не пожелавший уходить в бор со всеми, запряг лошадь и уехал на заимку.
Село насторожилось, притихло. Ворота закрывались на засовы. Самые крикливые женщины приутихли, перешли на шепот. Все как будто притаилось, как перед бурей.
Не до спокойствия было Силантию Петровичу – сельскому старосте. Нужно организовать встречу чужеземцам. Что за люди? Чем угодить? Как сделать, чтобы не вызвать гнев на сельчан от непрошенных гостей.
Силантий Петрович сидел согнувшись на стареньком табурете в своем заведении.
- Чего бояться то, Силантий Петрович?- молвил дькон Даниил. Чай провинился перед кем?
- Не за себя я Данило беспокоюсь. Не хочу горя и крови напрасной. Встречу надо организовать, на сход людей собрать, если потребуют, расквартировать, накормить всех. Готовиться надо, а времени мало. Разведать в Петровку Семена послать надо, сына моего, да твоего Алешку, смышленые уже. Сход колоколом соберешь дьяче Данило ты, остальное по обстановке.
К Варваре собрались оставшиеся снохи Иония, Дарья, Варвара. Пришли и старшие Катерина и Мария. Все горячо обсуждали последние события. Порешила Варвара, что еду понесут Иония и Дарья. Если мадьяры пробудут долго, то на следующий день пойдут Варя и Дарья.
- Пойдете как стемнится, чтоб ни один глаз не видел,- наставляла Варвара. А сейчас все по домам, закройте ставни, двери и не выходите, пока я не сообщу.
Направляясь к дому, Катерина думала о Степане. Где он, хорошо ли схоронился, что будет с ним и с конями, если найдут.
Открыв калитку, Катерина увидела бежавших навстречу детей – Сашу и Клаву, весело щебетавших. Дети еще не поняли надвигающейся беды.
Не успела Катерина приготовить и накормить детей, как раздались частые и сильные удары колокола, извещавшего о приближающейся опасности. Выглянув в окно, Катерина заметила на перекрестке первые конные ряды, ровные и стройные, как на параде.
Навстречу отряду, подъезжающему к площади, где уже собирался народ и вездесущая детвора, в сопровождении отца Герасима, дьякона Данилы староста Силантий нес на расписанном полотенце хлеб-соль.
Молодой офицер подал команду, всадники без суеты и спешки построились во фрунт. Силантий с поклоном произнес:
- Хлеб – соль вам господа.
Офицер с надменным видом принял подношение и передал ординарцу. К площади со стороны Иркутского подъезжали все новые и новые конные отряды. Появились тачанки с пулеметами, на конной тяге тянулись пушки. Замыкал отряд обоз с полевой кузней.
Командир полка и с ним несколько офицеров быстрым шагом вошли на крыльцо церкви. Один из офицеров жестом старосту и отца Герасима последовать их примеру. Приглашенные поднялись молча и стали немного позади остальных.
Умолк звон колоколов, народ подходил и сбивался в огромное скопище. Офицер поднял руку призывая собравшихся к тишине и порядку. Заговорил по-русски:
- Мы заехали не надолго. Нам нужен фураж, продукты, двадцать подвод в обоз на пять дней и пополнить наш полк новобранцами. Чем быстрее мы все вопросы решим, тем быстрее уедем. Кто не будет выполнять приказ, будет наказан или расстрелян.
По площади пронесся вздох. По знаку офицера быстрым и четким шагом на крыльцо взбежал поручик, молодой, кареглазый, с торчащим из под фуражки курчавым чубом. Отдав честь, он протянул бумаги. Командир подозвал старосту и велел называть фамилии тех, кто должен ехать в обоз. Тех, чьи фамилии называл староста, поручик аккуратно записывал.
Первым в список староста назвал себя, вторым – отца Герасима, дьякона Данилу. Дальше пошли приказчики и купцы Третьяковы, попала и Настя Корытова, Нина Волкова, Маша Ермакова. Все было велено через четыре часа быть на площади.
В толпе послышался плач и причитания. Люди начали расходиться по домам. Староста вместе с офицером, попом и дьяконом спустились с крыльца и пошли в поповский дом на званый обед.
Через час все вышли. Полковник дал команду и вскоре несколько десятков человек сидели в седлах. То в одном конце села, то в другом раздавались женские крики и плачь. Солдаты искали фураж, отбирали новобранцев, которых чужаки гнали на площадь. Почти к каждому дому подъезжала телега. Вооруженные люди входили во двор, в избу и забирали все, что они считали нужным, не брезгуя ни чем. Кричали свиньи, утки, куры, слышался плач женщин и детей. Все перемешалось и превратилось в общий шум и гвалт, изредка сопровождавшиеся криками и хохотом незнакомого языка. Так продолжалось часа два или три, пока подводы, груженные фуражом, не подъехали к площади.
А на площади собирались согнанные новобранцы – бывшие солдаты, непригодные к службе, раненые, контуженные на полях сражений, подростки до шестнадцати лет. Полковник прохаживался вдоль толпившихся мужиков, затем резко взбежал на крыльцо, громко и как-то удивленно произнес:
- И это все!
Повернувшись к старосте, глядя в глаза, закричал:
- Где мужики? Куда девались? Успели предупредить, попрятались, к партизанам ушли?
Силантий Петрович взглянул на полковника спокойным взором и ответил:
- Сенокос нынче, лето в разгаре, весь народ на лугах, в бору, на заработках.
- Молчать, - крикнул полковник и хлопнул в ладоши.

[ALEXNOV3]

На крыльцо взбежали трое дюжих молодцов, скрутили старосте руки и повалили на пол. Двое придерживали руки и ноги, а третий стаскивал застиранные, но чистые армейские галифе. Присутствовавшие на площади зароптали. После нескольких взмахов плетки на спине и на мягком месте появились красные расплывчатые полосы.
Староста лежал молча, стиснув зубы. Когда солдат прекратил наказание Силантий Петрович лежа натянул галифе и морщась от боли молча сошел в крыльца. Губы его подрагивали, по щеке спускалась слеза.
Никогда, за всю жизнь свою жизнь он не терпел такого позора. К нему подбежали жена со снохой, взяв под руки повели в поповский дом, стоящий рядом с церковью. Толпа народа, собравшегося на площади, застыла в молчании, ожидая развития дальнейших событий.
Полковник проводил взглядом старосту и махнул рукой. Заиграла труба, солдаты стали загонять новобранцев в телеги, конные выстраивались в ряды, все забегали, засуетились. Поэскадронно, с интервалом уходили конница, артиллерия, обоз.
Маша Ермакова еще шесть женщин из села замыкали обоз. Молодой поручик гарцевал на вороном коне, покрикивая на отстающих. Четыре всадника ехали замыкающими, не отставая и не выезжая вперед. Конники весело переговаривались на незнакомом языке. Одеты были в новые зеленые гимнастерки и фуражки. Сапоги поблескивали на солнце в такт лошадям. За спиной висели винтовки, сабельные ножны приторочены к поясу.
Первый отряд конницы уже был на входе из села, а обоз едва покинул площадь. По всему видать, что полк уходил на Солоновку, где собирались колчаковцы дать последний бой партизанским отрядам Алтая.
Маша Ермакова была еще молода, круглолица. Не в бедной семье родилась, одежда была получше сотоварок. Вскоре она заметила особое внимание поручика. Проезжая вдоль обоза он посматривал сначала в сторону Маши, затем откровенно ей в лицо. Заметив такое внимание, Маша успокоилось и сама украдкой стала поглядывать на поручика, снующего взад и вперед движущегося обоза.
Обоз давно покинул пределы села и по обе стороны дороги потянулись неширокие полосы высоких, созревающих хлебов. Маше часто приходилось помогать отцу и матери в уборке урожая, неделями жить в шалаше, варить кулеш отцу и братьям в период сенокоса. Маша любовалась колышущим полем, его первозданной тишиной.
В полуверсте от дороги виднелся стан, наполовину скрытый высокими соснами. Несколько амбаров и овинов, людей не видно. Должно быть все попрятались. Маша думала о своем. Куда их везут и когда они вернуться назад? Неожиданно, совсем рядом, поравнявшись с телегой, на которой ехала Маша, раздался голос поручика:
- Мадам, как ваше имя? Меня звать Микеш.
Хоть и не хотелось Маше заводить разговор с иностранцем, она изобразила на лице милую улыбку и сказала:
- Машей меня кличут.
Микеш был смугловат, среднего роста, круглолицый, с маленькими усиками и добродушными карими глазами. Он посмотрел на Машу веселой улыбкой:
- Спасибо, мадам. Можно я немного посижу на вашей телеге, надоело ехать верхом на коне.
Маша кивнула головой, и Микеш мгновенно спрыгнул с коня на свободное место в телеге на мягкий клок сена. Он блаженно вытянул ноги, лег на спину и тяжело вздохнул.
- Скучаю по дому, - тихо произнес Микеш, пятый год как из дома уехал. Мама осталась и сестра меньшая. Может, погибну в бою с партизанами, большой бой ожидается у Солоновки.
Маша внимательно слушала Микеша, сочувственно смотрела на него. Ей стало жалко Микеша, простого парня, как свои, сельские, военным лихолетьем заброшенного в далекую Сибирь. По чье-то воле взял он в руки оружие, воюет против русского народа. И может быть, что эти огромные просторы Сибири станут его последним домом. Эти добрые и карие глаза никогда не увидят своих родных.
Маша долго и пристально смотрела на погрустневшее лицо Микеша. Война войной, но кому она нужна? Сколько гибнет молодых парней, и ради чего? Маша не могла найти ответы на эти вопросы.
Микеш и Маша долго ехали вместе, боялись нарушить и спугнуть хрупкое доверие друг к другу и потерять его.
Микеш поднял голову и сказал:
- Я приду к тебе вечером и мы вместе проведем время, поговорим.
Маша ничего не ответила, а только внимательно посмотрела в глаза Микешу. Он заметил ее взгляд и произнес:
- Не бойся меня, не обижу. Я буду другом тебе.
Микеш нежно взял руку Маши и погладил.

После ухода из села карателей площадь опустела. Спустя некоторое время с крыльца поповского дома сошел поддерживаемый под руки староста Силантий Петрович. Закутанный в шаль он морщился при каждом шаге и громко ругался. Сзади шел отец Герасим с попадьей. Она часто крестилась и повторяла:
- Спаси Христос.
Старосту посадили в легкий ходок и увезли домой. Женщины, любившие посудачить. Собрались в кружок и горячо обсуждали случившее. Больше всех распалялась бабка Фекла. По ее словам выходило, что старосту выпороли по доносу дъякона Данилы, постоянно крутившегося возле полковника. Дъякон всегда был недоволен старостой.
Катерина молча слушала, в разговор не вступала. К ней подошла давняя подруга Настена и позвала домой. Жила она на той же улице, дом стоял напротив, наискосок. С детства дружили, в девках делились секретами.
Они шли не спеша, тихо переговариваясь. Говорили о семейной жизни, о ушедших с карателями односельчанами, о нелегкой женской доле. Поравнявшись с домами они расстались, Катерина не заходя в дом поспешила к матери.
Отец что-то строгал во дворе, проворчал невнятное на приветствие. Последние годы он стал неразговорчив с женой, и однажды обидевшись на нее жил в хлеву, варил себе сам. Варвара иногда носила горячее, тот молча съедал. В хлеву отец работал, отдыхал, спал, проводил большую часть года. Из домочадцев к нему заходили очень редко, только Варвара могла переступать порог, что бы оставить обед.
……Давно это было. Баба Варвара вместе с Иваном Ермаковым были переселены в Сибирь из Саратовской области и поселились в поселке, уже заселенном челдонами и коренными жителями – сибиряками.
Их отличал говор или наречие. Вместо слов «что» они говорили «ще», «по ще». А саратовские переселенцы говорили на более чистом русском языке.
Поселились на отдельной улице, кот орую впоследствии и назвали саратовской. Первые годы местные сибиряки не принимали переселенцев за коренных жителей поселка и зачастую затевали против Саратовских кулачные бои. Поскольку частенько эти кулачные бои заканчивались не в пользу их, а особенно хлеские удары были у Ивана Ермакова. Небольшого роста, широк в плечах, удар кулака был астолько силен, что сбивал любого сибиряка. Поэтому во время боя мужики избегали встречи с ним. Частенько Иван приходил домой с разбитой физиономией, но радостно кричал «Наша взяла!».
Прошли годы, вражда улеглась. Парни и девки вначале осторожно, потом спокойно и безопасно стали встречаться. Так и жили бы одной семьей село, если бы не события 1903 года, война с Японией. Она как гром среди ясного неба как грозовая туча затмила солнце, многие семьи погрузила в печаль и тоску.
Забрали Ивана и попал он на Дальний Восток, на крейсер. Все было хорошо, как он писал в одном единственном письме.
Осталась Варвара одна с пятью детьми, хотя Николай и Макар были уже подростками и помогали матери по хозяйству, но надежды на них было мало. Жизнь заставила их с раннего с раннего детства полюбить нелегкий крестьянский труд. Вскоре на помощь им пришли два младших брата Коля и Паша. Помогала матери и дочь Клава. Что бы содержать семью, обуть, одеть и прокормить большую семью, Варвара решила открыть виноводочный магазин. Водку доставляли из Славгорода, за что приходилось платить немалые деньги. Незаурядные способности и смышленость Варвары дали свой результат. Доходы были неплохими, уже через два года дети были обуты, одеты и сыты. Стали их называть богатой семьей. Стали покупать и шить модные одежды, дорогие шубы, шали, обувь. Стали сельские девушки заглядываться на Варвариных ребят. Расширили усадьбу, поставили новые ворота, забор в два метра высотой. В общем, зажила семья зажиточной жизни.
Только одно огорчало, не было писем и вестей от мужа и отца. Ходили слухи, что русская эскадра вышла на помощь в Порт-Артур и проходя Цусимский пролив была атакована японской эскадрой и была уничтожена. И что многие моряки погибли и попали в плен. И все же была у варвары надежда что Иван жив и находится в плену. Шло время, но никаких вестей от него Небыло. Небыло вестей и от односельчанина Ефима Волкова, которого мобилизовали в один день.
Доходили слухи о поражении русской армии в Манджурии и Порт-Артуре, о капитуляции генерала Стасселя и его генералитета, гибели флота и его флагмана крейсера «Варяг», гибели адмирала Макарова.
Минули военные годы, 1905 год, сражение при Цусиме. Японцы потопили тогда эскадру русского флота. Ермаков Иван, командовавший комендорами, попал в плен. Вряд ли кто из моряков тогда не мечтал вернуться домой живым. Слишком долго тянулся плен, ни весточки, ни встречи. Ходили слухи, что погиб Иван. Сошлась Варвара с мужиком из своей же деревни, народили двоих. А в гражданскую муж погиб, в партизанском отряде воевал. А когда вернулся Иван, слова не сказал, пальцем не тронул. Замкнулся в себе, ушел жить в хлев….
Катерина вошла в дом. Варвара хлопотала у печи, кормить надо своих, да и в лес сходить надо бы. Решила Варвара, что еду понесут в обед, а до вечера Павел и Макар побудут у ручья. Катерина принялась помогать матери, но через некоторое время вошла к центру села. Еще через пять минут вышла Варвара, неся в руках узелок. По пыльной дороге медленно ехала подвода. Возница покрикивал на лошадь, которая не обращала внимания на все старания возницы. Катерина стояла у ворот последнего дома, разговаривая с женщиной, сидящей на скамье. Заметив подходящую Варвару, она перешла на другую сторону и пошла вместе по дороге, ведущей к реке.
- Бабы вон говорят, что староста сильно хворает. Обещали два сына его, что дъякону петуха красного пустят.
- Того мерина давно спалить надо, - сказала свое мнение Варвара.
Тихо переговариваясь, они медленно удалялись в сторону реки.

А Маша Ермакова, уехавшая с обозом несколько дней назад, так и не появилась в селе. Возницы, уехавшие вместе с нею в обоз, давно вернулись. Поговаривали, что молодой офицер вместе с Машей ускакал на коне. Гнались за ними, а что стало – никто не знает. И по прошествии нескольких лет никто в селе не знал где Маша. Ни слова, ни писем, ни весточки. Сгинула Маша. Потужили в доме, поплакали, на том и порешили. Раз не появилась Маша, нет весточки, то уехала она с офицером, и счастлива, наверное. Не будем загодя хоронить ее, ведь никто ее мертвой не видел.

(Продолжение в следующий раз).

[ALEXNOV3]

ГЛАВА 3

Шел 1927 год. Жизнь в селе Николаевка входила в свое русло, постепенно налаживалась. После революции и затяжной войны на Алтае, по-прежнему, с наступлением весны крестьянин пахал землю и сеял хлеб. Это была пора, когда он забывал о веселье и свадьбах, а жил одним – чем пахать и чем засеять пашню, ждущую долгожданного зерна.
Приходило время – убирал урожай. Сено на зиму запасал. Прикидывал, сколько зерна получится, сколько на мельницу свезет, сколько в амбаре оставить, чтобы дожить до нового урожая.
Каждую весну с тревогой и мольбой уповал крестьянин на милость божью, просил в молитвах о щедром и дождливом лете, богатой осени и спокойной осени. И болит каждую весну душа у крестьянина.
Испокон веков старики на завалинках курили самокрутки. Нещадно дымя самосадом делились новостями иль молодежь непутевую поругивали. Соседки через изгородь судачили о чем-то своем. Полуголые, босоногие мальчишки носятся по пыльной улице, разгоняя курей и гусей.
Солнце, дымка. Пасмурный день.
С утра Степану не везло. Утром хотел ехать на пашню, посевы посмотреть, да как на грех колесо у ходка расшаталось. Наладил, ехать уже хотел – сосед за надобностью зашел. Выехал уже ближе к обеду. У ворот стоял неродной сын Саша.
- Тять, возьми с собой, - попросил Саша.
- Поди, работай по хозяйству, строго глядя на Сашу, сказал Степан.
Неродной, но деливший все крестьянские хлопоты, Саша старался во всем угодить. Но угодить было трудно. Крутого нрава отчим. Не позовет, не погладить по голове, доброго слова не скажет. Неродной, он и есть неродной.
Долго стоял Саша у ворот, глядя вслед уезжающему ходку, молча вытирал непрошенные слезы, стыдливо пряча лицо в рукав. Потом, не торопясь, принес воды из колодца, почистил у Зорьки, взялся подметать во дворе.
Дорога на пашню была не длинной, всего – то верст восемь. Степан ехал по центральной улице, покрытой толстым слоем песка и пыли. Карька нес ходок крупной рысью, но, пробежав с полверсты, перешел на шаг. Степан не торопил коня, понимал. Слишком глубоко утопали колеса в песке.
Проезжая по разрыву, разделяющему центральную улицу почти пополам, Степан улыбнулся. Разрыв Центральной и Саратовской улиц, названной так в честь переселенцев из Саратовской губернии, называли площадью, чтоб как у всех. Для всех жителей села площадь была местом схода, здесь решались споры, вершился суд…
… Погрузившись в воспоминания, Степан живо представил площадь, до отказа заполненного народом. Решал судьбу выборный суд, а руководил всем этим местный староста Микита Пуховик. Говорили старики, что отец Микиты, пришлый когда-то, разбогател на обманах и поборах. Теперь Микиту, иначе как Микита Евсеич не величают.
Вспомнил Степан сходку, на которой собрался народ и постановили на кол цыгана за ворованную лошадь посадить. Мальчишки стояли в стороне и видели казнь. Наполовину обгоревший, с согнутым конусом, столб внушал страх.
Место называлось лобным. Вора после суда на сходе жителей вели по главной улице для обозрения. Все желающие посмотреть на вора и его казнь пристраивались к толпе и вся процессия двигалась к площади. Староста оглашал приговор. Четверо крепких парней подходили к осужденному, брали его за руки и за ноги с обеих сторон и с размаху сажали его на конус столба. Нечеловеческие крики и вопли слышала эта площадь. Редко, кто долго, в муках ждал своей кончины. Только к вечеру родным разрешали забрать тело казненного, и придать земле.
Ну, а за мелкое – воровство, грабеж, или разбой – отрубали кисти рук, выбивали глаза, отрезали уши. Такие казни наводили страх, и в селе надолго воцарялся покой….
Дорога пошла ровнее, Карька не спеша, трусил. Степан снова погрузился в воспоминания….
…Степан вспомнил себя молодым и здоровым. Кулачные бои, в которых был неизменным участником. Начиналось все с пришедших с обеих сторон улицы мальчишек. Выделялось поровну, так называемых драчунов-затейников. Сходись мальцы, толкаясь сначала плечом, затем руками, и дело доходило до драки. Ввязывались ребята постарше. Теснила одна сторона другую, на подмогу приходили еще старшие. К разгару потасовки почти все взрослые, старики и дети, нещадно мутузя друг-друга, отстаивали честь улицы.
Порой противники получали увечья, случалось, что убивали. По законам кулачного боя те. Кто не выдержал натиски и был сбит с ног, должен лежать на земле до конца боя. Ну, а после боя, окровавленные и оборванные, но ликующие победители и хмурые побежденные шли вместе к последним. Те угощали победителей водкой и самогоном, устраивался настоящий праздник.
Вспомнил Степан, как в одном кулачном бою свел случай. Противником Степана оказался крепкий мужчина лет сорока пяти, невысокого роста, да в плечах широкого. Густая черная бородища, темные глаза. Хлестко же он бил. Звали его Иваном. Уже много позже Степан узнал, что дядя Иван Ермаков долго служил на флоте, на Дальнем Востоке. В 1905 году попал в плен в плен к японцам в Цусимском проливе. Спустя годы, после заключения мира с Японией, дядя Иван вернулся в родное село. Не дождалась его красавица жена, замуж вышла. С тех пор молчалив и нелюдим стал дядя Иван. Дружбу ни с кем не водил, выпить не любил. Теперь Ермаков Иван Яковлевич тесть Степана. А случилось это так…
После гражданской войны в 1922 году вернулся Степан домой и не увидел он своих Дарью и Оленьку. Умерли они грешные от свирепствовавшего в те годы тифа. Долго тосковало осиротевшее сердце. После скитаний и загулов старший брат Федор посоветовал Степану жениться на вдове, потерявшей в войну мужа. Катерина – дочь дяди Ивана. Детей правда двое, но женщина она хорошая, хозяйственная. Годы Степана не те – почти тридцать. В общем, сошлись и живут. Смирился Степан со своей судьбой, расписались, все как положено. Мало-помалу поставили свой дом, обзавелись хозяйством. Стали появляться дети. Сначала Анна, через год Маруся, а еще через год Дима. Степан рад был, что теперь у него есть продолжение рода. Вон, Катерина опять вторую половину тяжелая ходит….

[ALEXNOV3]

Эти мысли о настоящем вернули Степана из воспоминаний.
Задумывался часто Степан над тем, как прокормить большую семью, одеть, обуть. Хотя старшие помогают, но какая это польза и прибыль. Потом, когда старше станут, можно надеяться. А сейчас они еще дети.
По пути на пашню Степан встретил своего давнего приятеля Петра Наумова. Не один пуд соли вместе съели, служа царю и Отечеству. Действительную Наумов служил при штабе писарем и много помогал своему земляку. Остановив ходок Степан крепко пожал руку Петру.
- Как житье - бытье Степан? – вместо приветствия спросил Петр.
- Божьими молитвами, ответил Степан.
- Оно и ладно. Что хмурый сегодня? Дома все ли здоровы? – задавал вопросы Петр.
- Все здоровы, чего бога гневить. Дела с утра не ладились, - ответил Степан.
- Куда путь держишь? – интересуется Петр.
- Пашню хочу посмотреть, посевы, - ответил Степан и тяжело вздохнул.
- Оно и хорошо, - согласился Петр, - с хлебом-то оно сподручнее, спокойнее. Ты вечером зайди ко мне, разговор имеется, - прощаясь сказал Петр, протягивая руку.
- Зайду, коли зовешь, пообещал Степан и тронул коня.
Карька немного отдохнувший, затрусил веселее.
Осмотрев посевы, Степан остался доволен. Складно выходило. Всходы были хорошими, дождем промочило, ветер стебли не поломал, не повалил. Степан прикинул, сколько же возьмет с десятины, выходило, что достаточно.
Разгладились суровые складки, и дорога обратно не показалась такой уж скучной. Степан замечал вспорхнувшую птицу, юркого суслика, перебегающего дорогу.
Подобревший от осмотра делянки Степан въехал в село. Дети, издали заметившие ходок, наперебой галдя и толкаясь, бежали на встречу. «Ждали, поди» - подумал про себя Степан. А дети, голопузые и босоногие, бежали навстречу и кричали:
- Тятька, тятька едет!
Саша держал в руках маленького Диму, бережно передал его отцу, а сам сел рядом и взял вожжи. Саша серьезно глянул на притихших малышей и произнес:
- Но-о, поехали.
Карька сразу почувствовал, что хозяин другой. Но и тот, прежний тоже здесь. Конь не спеша, тронул ко двору. Колеса, как и раньше, проваливались в песок, ходок полон. Вскоре на мосластой спине появились темные пятна пота.
Когда радостные, возбужденные и довольные малыши убежали, Саша помогал отчиму управиться с конем. Он ловко орудовал уздечкой, вожжами, подпругой, ласково похлопывая коня по крупу и холке. Степан внимательно наблюдал за действиями Саши, отмечая про себя не по-детски взрослую сметку приемного сына, его привязанность к животным, земле. Выпуская крепкий дым самокрутки Степан подумал, что, наверное груб он иногда с Сашей, мало разговаривает с ним. Хоть и не родной он, а отцовского тепла и ласки требует, поддержки взрослого мужчины.
На крыльцо вышла Катерина, прислонившись к косяку, она наблюдала со стороны, как муж и сын управлялись с конем. Зарделась, заметив на себе взгляд Степана. Тяжело стало работать по дому, хоть и до срока еще далеко, ребенок какой-то беспокойный, ножками все стучит и толкается. К осени, на ноябрьские должна родить. Подошел Степан, ласково обнял и спросил:
- Ну, как ты себя чувствуешь?
- Хорошо, - ответила Катерина и добавила, - в дом пойдем, еда давно поспела. Мойте руки.

Вечером Степан собрался к Наумовым. На дворе уже темно, в домах зажигали огонь.
- Приходи скорее, - попросила Катерина.
- Да, я и не знаю, о чем речь то будет. Постараюсь быстро вернуться, - пообещал Степан и вышел.
Петр, видимо давно ждавший Степана, открыл стразу, пропустил его первым. Степан перекрестился на образа, поздоровался с хозяйкой. Ксения, жена Петра, подавала на стол. Петр поставил початую бутылку самогона. Усаживая Степана за стол он наливал в стаканы.
- Что за дело у тебя, Петр? – спросил Степан.
- Выпей сначала, потом потолкуем.
- Ужинал я, спасибо за угощение.
- Ну, чарка я думаю, не помешает, - сказал Петр, пододвинул поближе стакан.
- Выпить оно конечно можно, но уж больно ты скрытен.
- Скрывать тут нечего, - ответил Петр, когда Степан поставил на стол опустевший стакан, а дело есть. Я по дружбе хочу доброе дело сделать, не чужие мы вроде.
- Ну так говори дело.
В стаканы забулькало, Петр наливал еще. Он конечно успел выпить, и теперь похрустывал прошлогодней капустой с брусникой., не забывал потчевать Степана.
- Картошку бери, Степан, - говорил Петр, продолжая молчать о деле.
- Спасибо за хлеб и соль, пусть стол ваш не будет пуст, - произнес Степан длинную фразу, решив, что торжественная часть уже закончилась.
Но Петр не спешил. Он наливал еще и еще. Ксения меж тем поставила на стол шкварчащую сковороду с яичницей. Степан держал в руках чищеную картофелину и вспоминал. Это она родимая, в голодные и неурожайные годы только и спасала. В кожуре, или как говорят «в мундире», горячая, она долго хранит тепло. Да и холодная, с солью, с квасом была объедением. Степан ел не торопясь, закусывая после выпитого. Понимал, что разговор еще впереди.
- Степан, в Славгород поедешь? – неожиданно спросил Петр.
- Зачем?
- Возчик нужен для товаров. Соль – она ценится очень, особенно когда ее нет. Завтра подводы поедут. Если согласен – приходи к конторе к десяти часам. Помощник мне нужен, другого не ищу.
- Ладно, - сказал Степан, с Катериной посоветуюсь. Тяжело ей одной то будет.
На том и порешили. Если завтра утром Степан придет к конторе, то ему выдадут деньги и выпишут наряд.
Плохо соображая после изрядно выпитого самогона Степан задумался. Если отказаться – значит потерять какой ни есть заработок. Петр – друг, сам едет, плохого не посоветует. Основные работы сделаны, а по хозяйству и домашние работы и ребятишки сделают. «Поеду», - вслух произнес Степан.
- Ну и добро, - ответил Петр, провожая Степана…
Стараясь держать себя ровнее, не желая показать слабость после выпитого Степан подходил к дому.

[ALEXNOV3]

Следующая глава
ГЛАВА 4

До самой уборочной страды ездил Степан в Славгород. Возил всякие товары и грузы. Туда возил зерно, а оттуда только соль. Заводик там у них есть маленький. После революции национализировали его, да только хозяин нужен в каждом деле. Хирел заводик, пока не назначили управлять заводом Фому Лопатина. Правда, из крепких середняков был, но дело свое знал. И пошла молва о солевом заводике по всему Алтаю, по всей Сибири. Хорошо ли, плохо ли работал заводик, но соль давал исправно. Не за деньги, за товар. Сговариваются мужики, бьют рука об руку, распивают четверть и каждый останется довольным. Степан и другие мужики получали оговоренное количество соли, а рабочие на заводе имели свой интерес. И с хлебом были, и с сеном, с пряжей и дровами.
Не часто, но заезжал Степан в лавку, где продавали водку и просиживал там до ночи. Приезжал домой и всегда привозил подарки. Обновы и отрезы Катерина прятала в сундук, а детишки донашивали старое. Порой трудно угадать, из какого материала пошиты штаны или платье.
Степан часто приезжал домой угрюмым и злым. То приемщик казалось обманул, то в лавке водки мало дали, то обнаруживал утром пустые карманы. Терзали мысли Степана, что кормит и поит он не родных детей. Старшей, Клаве – шел тринадцатый год, Саше – десятый. Видела Катерина отношение Степана к неродным детям, понимала и тайком плакала. Катерина страдала.
Однажды, на следующий день после приезда из Славгорода Степан получил расчет и еще до обеда вернулся домой. Отдавая деньги жене, он сказал, обращаясь к Саше:
- Собирайся Сашок, за дровами поедем.
Катерина видела необычное настроение мужа, отношение его к сыну, но промолчала. Занялась приготовлением к предстоящему отъезду. Саша. Обрадованный словами отчима, ничем не выдал своего волнения. Собирался степенно, свысока поглядывая на малышей.
Катерина стояла у печи и по-бабьи рассуждала. Не было такого, что бы Степан брал с собой ребятишек, особенно Сашу, неродного. Степан собирался молча, старательно точил топоры, не торопясь, запрягал Карьку, подтягивая подпругу, толкнул ногой колесо телеги.
- Водички не забудь, Кать, - напомнил Степан.
- Я квасу холодного из погреба достану.
- Пойдет и квас, - согласился Степан.
Детей как ветром сдунуло. Галдя и толкаясь, он толпились у брички, старались залезть на сидение, а то и просто на то место, где возможно будет сидеть братка.
Когда все было готово, не мешкая, тронулись в путь. Степан разрешил Саше править конем, объяснив куда нужно ехать. Сам же, усевшись поудобнее в бричке, закурил самокрутку. Полинялая кепка была надвинута на глаза…
… Степан любил рубить дрова. На сколько позволяли руки, делал большой замах, и с хеканьем, с придыханием опускал топор в ствол дерева. Это был пробный удар. Трухлятина разлетелась, наоборот, от сухого крепкого ствола топор отскакивал. Уже другим ударом Степан отсекал место рубки. И пошло. Взмах руки и хряск рубленого ствола. Снова взмах. Щепки летели по сторонам, со лба катился пот, а Степан все махал и рубил.
Саша стоял чуть в стороне и любовался. Отчим был высоким, широкоплечим, с густой шевелюрой на голове. Рубаху он снял, и Саша видел как по спине, да и по всему телу перекатывались упругие мускулы.
Степан остановился, чтобы перевести дух. Вытирая крупные капли пота сказал, обращаясь к Саше:
- Топориком ветки срубай, да ноги береги.
- Хорошо, тять, - ответил Саша, беря топор.
Маловато еще силенок в детских руках, но Саша старался. Изредка бросал взгляды на отчима, спокойно потягивающего крепкий самосад, Саша продолжал порученное дело.
Степан тоже изредка поглядывал на Сашу, отмечая про себя, что хороший хлопец растет, работящий, в отца наверное. Отца Сашиного, Егора, Степан помнил хорошо. Высокий, жилистый. Волосы не то рыжие, не то серые, руки крепкие, да ноги быстрые. Красивый был, чубатый. За то наверное и полюбила его Катерина. Среди сверстников Егор был заводилой в кулачных боях. Крепко Степану попадало иной раз и от Егора. Тот старше Степана был года на три. Да, видно не судьба. Жаль мужика, сложил голову где-то на Сиваше в двадцатом. А Степан воевал в Забайкалье, вместе с Петром Наумовым. Встали они тогда на сторону революции и гнали Колчака с родной земли.
А теперь сын Егора называет Степана отцом. Так наверное и должно быть, жизнь то продолжается.
Докурив самокрутку Степан затушил окурок о подошву сапога, поднялся. Немного отдохнувший, он принялся рубить с новой силой. Выбирал в основном сухие, прямые стволы деревьев, обходил вокруг, примеривался как сподручнее рубить, руками пробовал крепость ствола. И когда было принято решение и на его взгляд нужное направление, Степан делал удар…
Карька в стороне чуть лениво жевал сочную траву, изредка поднимал крупную голову, отгонял хвостом надоедливых слепней и мух. Ему наверное невдомек чем занимается этот мужчина, но наверное догадывался, что ему предстоит трудная работа. На своем горбу предстоит тащить нелегкую поклажу. Карька был не стар, всего-то четыре года. С кормами зимой правда туговато было. Вместе сено готовили на зиму, овес привозили. Сарайчик холодный. По утрам хозяин приносил колодезной воды, ласково похлопывал по крупу, отирая пучком сена выступивший иней. Всю тяжелую работу по хозяйству делал Карька. Это понимал хозяин, никогда не бил, поил, кормил исправно.
Когда деревьев срублено было достаточно, Степан сказал:
- Иди, Сашок, помогай.
Двух - трехметровые лесины небыли такими уж тяжелыми, но Степан преследовал свои цели. Мальчик осознавал свою роль и место и старался. А Степан лишний раз проверял мальчика. Как поведет он себя, когда надо надеяться только на свои силы.
- Ты края лесины поддерживай, а я уж остальное, - сказал Степан. Степан почти один поднимал тяжелую лесину и укладывал ее в бричку.
- Тять, давай я на бричку влезу, там укладывать буду.
- Не надо, Сашок, там тяжело наверху. Успеем, не торопись.
И снова Степан почти в одиночку поднимал комли лесин, укладывал их в бричку, подталкивал, поправлял, увязывал. Когда бричка была полной, Степан сказал:
- Впрягай Карьку, сынок.
Саша не торопясь, размеренно подошел к коню, взял за уздечку, завел в оглобли. Степан помогал, поднимая оглобли, привязывал их к упряжи. Путь не близкий, но Степан жалея коня пошел рядом с телегой. Поднатужившись, Карька тронул воз. Саша пошел рядом с отчимом, держась за бричку.

[ALEXNOV3]

...Продолжение...
Приближалось время урожая. Косилки были, но за них надо отдать часть зерна. Степан согласился. Пропустить даже один день было страшно. Спелое зерно могло упасть, ветер мог повалить, дождь замочит. С вечера Степан готовил косу, серп для Катерины. Она же у печи гот овилась к страде.
Едва забрезжил рассвет, все уже были на ногах. Кто постарше – укладывал нехитрый скарб. Не забыть казан для обеда, баклагу под воду. Малыши мельтешили под ногами, получая каждый раз подзатыльники и обязательное «убирайтесь с глаз долой». Не мешкая, тронулись. Карька по своей лошадиной привычке лениво ступал по прохладной земле. Ребятишки поменьше, убаюканные покачиванием брички, уснули в неудобных позах. Отец с матерью тихо беседовали.
Косовица начиналась как водится с обхода и осмотра. Замечал Степан, где успели побывать птицы, где мышки творили свое дело. Перекур и за работу. Карьку впрягли в косилку, Степан взял косу. Углы, повороты подбирал, подкашивал ложбинки. Знал, что оставить – значит погубить, а в зиму все сгодится.
Катерина с Клавой занимались приготовлением обеда. Воду для питья привезли из дома, для обеда – набрать в ручье. Протекая невдалеке, он давал заметную прохладу. Клава с ведром спешила к ручью, Катерина перебирала крупу. Малыши гонялись за птицами в надежде поймать. Маруся собирала поздние цветы, плела веночки.
Потом уже, после обеда все выходили в поле, собирали чуть подсохшие стебли, укладывали их в снопы. К вечеру их грузили в бричку и увозили к риге. И так каждый день…

[ALEXNOV3]

В загашниках нашел старую фотографию - двоюродный дед Федор, снимок 1916 года. В повести он под своим именем.

[ALEXNOV3]

ГЛАВА 5
По утрам стало подмораживать. Степан с тревогой посматривал на жену – приходило время родить Катерине. Степан запретил поднимать тяжелое, заботы по дому легли на плечи Клавы. Она бедовая. И обед сварить, и постирать, в сараюшке управиться, и за мальцами присмотрит. Мужской работой Степан делился с Сашей. Степан мальцом сам учился у отца, тому сейчас учил и Сашу, показывал, подсказывал. С ласками особо не спешил – мужик должен быть мужиком.
Запрещая жене выполнять тяжелую работу, Степан сам старался сделать больше. В хозяйстве был порядок Пшеницы намолотили достаточно, смололи, до новой должно хватить с избытком. Картошка есть, мясо к зиме будет – кабанчик уже хороший. У коровы молоко хорошее, жирное. Жить можно.
До обеда старшие были в школе, малыши играли во дворе. Аня, которой уже исполнилось четыре, залезла на пароконную бричку. Бричка как бричка, только оглобля одна, а впрягают двух лошадей. Аня, играя, перегнулась через передок брички, старая, трухлявая перегородка не выдержала и маленькое, хрупкое тело упало на штырь. Детский пронзительный крик вспорол тишину. Малыши оцепенели, стояли с большими, раскрытыми от ужаса глазами…
Хоронили Аню в воскресенье. По ночам мороз сковывал землю. К обеду солнце пригревало, появлялись лужи и грязь. Понуро опустив голову, поддавшись общему настрою, то спотыкаясь о мерзлые лепешки, то утопая в грязи, Карька тянул бричку с гробом.. Мужчины шли молча, женщины всхлипывая, вели под руки Катерину.
Горе не сломило ее, не убило. Была боль в сердце, приглушенные стоны вырывались из груди. По щекам катились крупные, непрошенные слезы. Катерина отрешенно смотрела на маленькое, худенькое личико дочери и все повторяла:
- Как же ты так, доченька?
Женщины начинали всхлипывать с новой силой, утирали слезы и шмыгающие носы. Мужики отворачивались, украдкой смахивали скупую слезу.
Похоронили Аню без речей и салютов. Не нашлось у присутствующих слов. Никто не мог понять нелепости судьбы, да и не могли слова вернуть к жизни маленького человека. Небольшой холмик земли и деревянный крест увенчали жизненный путь Ани.
Первого ноября 27-го года в семье Степана Новикова родился сын. Назвали его Василием. Как и все дети на Земле он по ночам будил криком мать и отца, братьев и сестер. Крик Васятки давал знать, что пеленка, в которую он завернут, уже мокрая. Охая и качая головой, Катерина меняла мокрое белье, давала грудь, и ребенок засыпал. Как и все дети на Земле по утрам Васятка будил всех, счильно, требовательно заявлял о том, что пришла пора есть. Похудевшая и истощенная после родов сына Катерина снова давала грудь. Ребенок засыпал, а Катерина подчиняясь женскому чувству вставала, топила печку, варила. А на печи появлялись головы: девчоночьи – нечесаные, растрепанные, мальчишечьи – вихрастые, короткостриженые. Темные и светлые, они всем видом говорившие, что их желудки тоже пусты. Начинался новый день, и все начиналось сначала. Корова, которую надо доить, Карька, кабанчик, куры. Руки, ноги болят, а кормить и поить надо. Жить надо.
Катерина хлопотала по дому, Степан управлял по хозяйству. Вычистил в сараюшке, напоил коня, корову, занес сена. Привычно осмотрел двор, потрогал ворота сеновала. Не шатаются, ладно сделаны были. Степан не спеша выкурил самокрутку и медленно пошел в дом.

Незаметно пролетела зима. Старшие ходили в школу, помогали по хозяйству, нянчились с малыми. Васятка сначала агукал только, что-то шепелявил, просил ручками «дай-дай». Когда ползать начал Вася, Катерине еще больше забот прибавилось. Одежонка всегда в пыли, ручки грязные, хоть и полы приходилось каждый день мыть.
Перезимовали хорошо. Хлеба, хоть и не вдоволь, но хватило, да и дети почти не болели
Часто дул весенний ветер, слизывая прошлогодний снег. Незаметно набухали почки на деревьях. Как ждала эту весну Катерина! Весенний ветер бодрил и придавал новые силы.
Подоив корову, Катерина задержалась во дворе, прислонившись к калитке. Почему-то вспомнилась молодость, как когда-то, такой же весенней порой, полная сил и здоровья, бежала на свиданье. Любила крепко и полностью отдавалась этой страсти. Не винила Катерина судьбу, что осталась без любимого – судьба-злодейка разлучила.
Теперь есть Степан. Не пьет в шинках у старух, не гуляет, не обижает. Хозяйство крепко в руках держит. Жить можно. Смирилась Катерина со своей судьбой. Дети – вот ради кого она сейчас жила, о себе уже не думала.
В делах и заботах летело время. День за днем, год за годом. Васятке шел уже четвертый год. Однажды, убирая в доме, Катерина услышала крик и выбежала на крыльцо. Васятка лежал посреди двора, уткнувшись лицом в траву. Рядом затихли свои и соседские дети. Охнув, Катерина подбежала к сыну, перевернула на спину. Крови небыло, дышал. Прижимая к груди ребенка, который был без сознания и горячим, она проговорила, хрипя от волнения:
- Саша, сынок, беги за фельдшером, да поскорее.
Было страшно, что ребенок умрет. Ожидание было невыносимо. Вскоре пришел местный фельдшер. Неторопливо осмотрел ребенка, помял, пощупал. Долго что-то записывал.
- Мамаша, - сказал наконец фельдшер, приподнимая пальцем очки, - ребенок болен корью. Лечить его надо. Везите в больницу.
- Сынок, беги за папкой в контору, скажи пусть домой идет быстрее, - сказала Катерина, провожая фельдшера. Да скажи, что Вася заболел, в больницу его надо.
Она присела на край кровати, не выпуская из рук ребенка. Чуть в стороне стояли дети встревоженной стайкой. После укола жар немного спал, но Вася дышал тяжело. Катерина приложила ко лбу мокрую тряпицу. «Как быть? – думала Катерина, - Вася еще мал, чтобы одного в больнице оставлять, до Михайловки далеко, много не наездишь. Скорей бы Степан приехал».
Вскоре она услышала скрип телеги, открываемых ворот. Степан вошел в дом и вопросительно посмотрел на жену.
- Фельдшер сказал, что Вася заболел корью, - сказала Катерина, везти его надо, до Михайловки далеко.
- Дорога ерунда, конь во дворе, собирайся, поедем, - вместо ответа произнес Степан.
- Один он как же будет? – всхлипнула Катерина, - от дома далеко, врачи чужие.
- Не сидеть же дома и ждать, когда еще хуже станет. Едем, - решительно сказал Степан поднимаясь, в больнице посмотрим.
Сборы были недолгими. Одеть в чистое и обуть сына Катерина успела еще до приезда мужа. Узелок с продуктами на дорогу собрала быстро. Степан наказывал Саше, а Катерина Клаве, что делать по дому, когда и кого кормить, хотя старшие давно усвоили нехитрый уклад жизни. Не мешкая, выехали, путь неблизкий.

Все лето, до самых холодов, Вася пробыл в больнице. Катерина мучилась, страдала, просила Степана возить ее чаще. Но у Степана хорошая работа, назначили бригадиром, часто не наездишь.
Остался жить Вася, да видеть перестал, осложнение болезнь дала. Горькими слезами заливалась Катерина, видя милое личико сына, такое родное, беззащитное перед судьбой. Верила в бога Катерина, но после этого несчастья совсем богомольной стала. Часами простаивала на коленях у образов, вымаливая прощенье за свои грехи, иной раз и своей смерти просила. Васятка слепой стал, горе-то какое! Говорить хорошо уже стал, а ничего не видел. Когда спрашивали, видит ли свет, машет головой «мол, нет», а сам слезы набежавшие кулачком вытирает. Сердце разрывалось от горя и обиды. Чем же она прогневила бога-то? Васятка чем виноват, ведь совсем малец еще, не успел нагрешить.
Врачи отказались продолжать лечить Васю, ссылаясь на запущенность болезни, отсутствие хороших лекарств. Степан с Катериной возили Васю и к бабкам-знахаркам, и к лекарям. Не помнят, кто уж посоветовал свозить Васю в казахстанские степи. Жил там кореец по фамилии Ким. Он то и помог немного. Сначала Вася левым глазом свет стал различать, потом и правым. Шел Васе уже шестой год, и до конца зрение так и не восстановилось. Болезнь и на росте сказалась, отставал в росте Вася от своих сверстников.
Уже много позже, через годы, говорили врачи Василию Степановичу, что если бы полечить тем-то, да тем-то, хорошо бы видел. А тогда в тридцать втором, тридцать третьем – голод, страшный голод по всей стране. Приезжали продотряды, реквизировали все подряд, несмотря на слезы и плач матерей. Все, что было в хозяйстве – конь, корова, с пяток овец, да десяток курей – все изымали за налоги. Не смог сдать шерсть – забирали овцу. Не сдал молоко или яйца – забирали корову или курей. Забирали и коня, овец, зерно и инвентарь. Забирали подчистую, а как жить? На что детей кормить? Никто тогда не давал ответы на эти вопросы.
Васятка рос плохо. Сверстники насмехались над ним, «коротышем» дразнили. Прибежит бывало Васятка, весь заплаканный, грязный и жалуется. Обижается Вася, таил злобу. Мал был ростом, а силенок еще меньше. Пойдет старшим по хозяйству помогать, лопата тяжелая, не поднимет. Ведро с водой возьмет – не осилит. Молчит, тужится, кряхтит.

[ALEXNOV3]

ГЛАВА 6.
В те, тридцатые неурожайные и голодные годы Степан бросил бригадирство. Неурожай повлиял на распад колхоза. Многие забрали своих коней, коров, упряжь. Каждый потащил в дом то, что сдавал раньше.
Как же дальше жить, то? Ведь детей кормить надо. И надумал Степан ехать, искать богатые земли на Восток, в Сибирь, в Даурию. Подальше от нищеты, на плодородные земли, на реки, богатые рыбой.
Далеко уезжал Степан, щемило сердце, что оставляет он жену с такой оравой. Знал однако, что не пропадут, старшие помогут, да и одним ртом станет меньше. А заработает денег – легче жить станет.
Поселился Степан у какого-то дальнего родственника, сосланного в Сибирь еще при царе. Деревня была маленькой, убогой, вдали от дорог. Степан работал где только мог, и топором махал – лес валил, и на путине работал. В колхоз просился – не приняли. Пришлым считали, а многие и обсчитывали. Постоянного заработка небыло, земли не давали. Была, конечно земля, пустовала. Не распаханная, как невинная девица лежала, да одному то не поднять.
Год мыкался Степан, прикидывал, соображал. Если семью привезти – ни кола ни двора нет. Ни земли, ни посевов. Долго думал Степан, а придумать ничего не смог. И решил вернуться , ничего уже не оставалось.
Поезда появятся уже потом. А тогда, где на попутных подводах, а где и пешком добирался Степан в родное село. На дворе было лето 1934 года.
Почти все деньги, которые скопил Степан за тот, нелегкий год, потратил на дорогу. Кому за подводу заплатил, кому за ночлег, кому за продукты. Гостинцев, правда, накупить успел, обувку, одежду детям, жене. Катерине выбирал особо, чтоб не судачили соседки, мол, мужик с заработков вернулся и ничего не привез. Жене Степан купил лисью шубу.
Изнуренный голодом и долгой дорогой Степан ступал по размытой недавним дождем дороге. Сокрушался Степан, что так неудачно сложилась поездка, что нечем обрадовать семью. Улица была пустынной. Дети не гонялись друг за дружкой, не судачили соседки у колодца, не видно стариков на завалинках. Войдя во двор Степан присел на бревно, закурил. На крыльцо вышла Клава. Не замечая отчима она крикнула:
- Димка, ты где запропал? Неси скорее!
- Щас, - отозвался Димкин голос из сарая.
Придерживаясь одной рукой о покосившийся навес, вышел Дима, неся ведро с водой. Видать, отказалась корова пить. Заметив отчима Дима поставил ведро и кинулся в объятия:
- Клавка, - закричал Дима, - тятька приехал!
Дверь в дом наверное была открыта и все, кто был там, высыпали на крыльцо. Всего секунда, и Степана окружили дети, обрадованные приезду отца. Медленно сходил с крыльца Вася, прикрывая глаза от яркого солнца. Небыло меньшего – Вити.
Степан спросил:
- Где же Витя, мамка?
- Витька от голода опух, ходить не может. Есть у нас нечего, - сказала Клава. – Мамка сейчас у Малашихи, на тебя ворожить пошла.
- Чтож на меня ворожить, коль вот он я живой и здоровый.
- Плакала мамка вчера, - рассказывала Клава, - ни самого, говорит, ни весточки.
- Ну, ничего. Теперь я дома, заживем.
Дети не решаясь спросить про гостинцы, весело лопотали, украдкой поглядывали на большой мешок, стоящий у ног.
- Иди, Васятка, держи гостинцы, - раскрыл мешок Степан.
Худыми, грязными пальцами Вася прижимал к груди сладости. Степан вынимал одежку, обувку. Горсть леденцов не помещалась в детской ладошке, просыпалась. Нагнувшись, чтобы подобрать рассыпанное, Вася рассыпал остальные и заплакал. Степан прижал голову сына к груди. Непрошенная слеза накатила, застыла в глазах. Степан одаривал стоящих стайкой детей подарками и угощениями, а они наперебой рассказывали Степану о своих радостях и огорчениях, о сельских новостях. Степан занес в дом мешок, оставил у лавки, подошел к постели на которой лежал Витя. Милое детское личико было раздутое, опухшее, глаза вымучено улыбались.
- Тять, спросил Витя, - мне гостинчик привез?
- Конечно, сынок, вот тебе и сладкого немного, - торопливо доставал Степан гостинец младшему сыну.
В доме был полумрак, ставни закрыты, едва пропуская свет. Степан осторожно взял сына на руки и вышел на крыльцо, присел. Дети не отходили от Степана. Клава на правах старшей оставила каждому по вяленой рыбке и несколько леденцов. Остальное она занесла в дом, высыпала на стол.
- Мамка придет, сама решит.
- Сашок, сбегай за мамкой, скажи, что я приехал.
Дети продолжали стоять веселой стайкой. Кто-то отщипывал от лепешки маленький кусочек и долго долго жевал, не проглатывая. Кто-то отломил кусочек, остальное прятал в карман. Вяленую рыбу даже не ели, обсасывая только соль. Видать с солью тоже было плохо.
Вскоре во двор вбежала запыхавшаяся Катерина. Не стесняясь детей и своих слез, она прижалась к Степану. Слов, казалось, небыло. Степан обнимал вздрагивающие плечи жены и успокаивал:
- Ничего, все хорошо будет. Теперь я дома. Все хорошо будет.
Исхудавшая, со впалыми глазами, Катерина постарела за этот год. Пропал былой румянец со щек, появились седины, больше стало морщин, грубее стали руки.
А Катерина смотрела на обросшее щетиной лицо мужа, стараясь угадать, что скажет он, чем порадует. А Степан решил оставить все разговоры на потом. Все расселись на завалинке. Дети, чумазые и радостные, хвастались друг перед другом гостинцами и обновками. А Катерина смотрела на них и думала, что все придется отобрать и сложить в сундук. Одевать пока есть что. Правда, старое, застиранное, но ходить можно, тем более на дворе тепло. А обновы пригодятся. «Пускай пока порадуются», - подумала Катерина. Поднимаясь, вслух она сказала:
- Саша, сынок, иди баню отцу готовь. Пойдем в дом, Степан.
Степан докуривал самокрутку. Пальцы обжигало, но Степан, казалось, не замечал этого. Катерина ушла в дом. Взгляд Степана остановился на покосившемся навесе, болтающейся двери пустого амбара (в чем Степан не сомневался), прогнившей крыше сарая. В задумчивости Степан ходил по двору, вспоминая дни былой жизни. Все было: и хлеб, и мясо, крепкое хозяйство было. Голодные годы свели на нет все труды. Голодные дети, холодный дом. Степан опустился на бревно, обхватил руками голову.
- Господи, за что же ты нас наказываешь? – в полголоса произнес Степан. – Чем провинились мы перед тобой? Всю, всю жизнь, живем и работаем в поте лица, руки в мозолях, спина не разгибается.
Степан будто впервые смотрел на свои руки. Тяжело ступая вышел за ворота и направился в конец села.
За приготовлением ужина Катерина не заметила, как начало смеркаться. Степана все небыло. Поспела баня. Догадывалась Катерина, что Степан пошел к братьям, да только долго что-то нет. Когда Степана небыло, братья только и помогали, не забывали. То лесу привезут на дрова, то землю помогут вспахать и засеять. Перебивались как могли, но выжили. Сейчас полегче будет, мужик в доме, хозяин.
Степан долго мылся после дороги. Из баньки раздавались восторженные вопли и незлобное покрикивание. Распаренное, мокрое тело Степана дышало, впитывая родные запахи. Сидя на завалинке, вытирал полотенцем выступающий пот, Степан спокойно курил.
- Отца там не видно? – спросила Катерина у проходящего Димы.
- Щас гляну, - сказал Дима и выгляну во двор. – Тять, мамка в дом кличет, - заметив отчима сказал он.
Катерина успела надеть платье поновее, старую юбку убрала подальше, причесалась. Хотелось выглядеть не такой уставшей. Она стояла у печи, вытирая скатившуюся слезу. Степан подошел к жене, обнял. Она смотрела на исхудавшее лицо мужа, его седеющие волосы и повторяла:
- Приехал, приехал родимый, кормилец ты наш. Думала, уж не увижу больше, помрем с голода.
- Полно, Кать, выживем, придумаем что-нибудь.
В дом вбежал Дима и с порога стал жаловаться:
- Тять, а чего Митька Суханов дерется? Раз большой, так можно?
- Нет, сынок, меньших обижать нельзя. Скажи Митьке, отцу его пожалуюсь. – А ты сдачи, сынок, дай.
- Он сильнее, - сказал Дима и выбежал на улицу.
- Горе ты мое, - произнесла Катерина, тяжело вздохнув.
Вечером, сидя за столом, Степан рассказывал, где был и что делал. Рассказывал о красивых местах, плодородных землях. Говорил о мытарстве, голоде, холоде и неустроенности в тех далеких местах. Говорил и о нищете народа, его бесправии.